"Крестьянин и тинейджер" привлекает неожиданной фабулой. На мой взгляд, один из признаков хорошей литературы - это когда сюжет вещи можно пересказать, и уже интересно. Юноша-мажор, чтобы "откосить" от армии, прячется в деревне и попадает в дом мужика, который меняет его взгляд на мир. Вы это придумали или был такой случай?
Андрей Дмитриев: Нет, такого случая не было. Я вообще не готовился к этому роману. Но у моего сына была нянька - милая женщина из Донбасса. Она, конечно, слушала наши разговоры с друзьями на кухне. Однажды речь зашла о кожных заболеваниях, связанных так или иначе с нервами. Оказалось, ими многие страдают: псориазом, нейрордермитом и т.п. И тут вдруг няня Оля встряла в разговор и уверенно сказала: "Мыло после покойника". То есть мыло после покойника быстро лечит кожу. Такое вот поверье. И сюжет романа вдруг выстроился сам собой. Все, что разрозненно и несвязно волновало и занимало меня в последние годы, вдруг сопряглось - как металлический мусор на слесарном столе вокруг нечаянно брошенного на стол куска магнита. Я, конечно, вспомнил и одного фермера из старообрядцев, от которого услышал однажды: "Были рабы и будем рабами". Я вспомнил и себя - правда, не восемнадцатилетнего, а двенадцати лет: как я почти год прогуливал школу, осваивая в одиночку холодные московские улицы. Я вспомнил псковские, тверские и другие северо-западные и западные русские деревни, вспомнил и родину Твардовского, Починковский район - это оттуда, из деревни Никульчино, в романе появилась деревенская панельная трехэтажка (в Никульчино их было аж три - не знаю, сохранились ли).
Сегодня говорят о "поколении Z". Молодые люди, которые "живут" в социальных сетях и справляются с новыми гаджетами гораздо лучше, чем с реальными вопросами жизни. Вы своего героя в конце романа отправляете не просто в армию, а на войну. Это как-то рифмуется с началом "Капитанской дочки": пусть, мол, в армии послужит, да потужит?
Андрей Дмитриев: Нет, не рифмуется. Да я и сомневаюсь, что люди в армии взрослеют. Человек взрослеет, когда ему приходится самому делать выбор, самому принимать решения, одевать и кормить себя и других. Брать на себя ответственность - ну и так далее. В армии за тебя думают и принимают решения командиры, уставы, ты не выбираешь, а выполняешь приказ - ну и так далее. Армия, тем более война - это огромный риск. Но подростки рискуют безогляднее взрослых. Человек взрослеет на свободе. Или терпит крах. Я не знаю, Гера сам сдался военкомату или его призвали после возвращения в Москву. Это и неважно. Важнее то, что после произошедшей с ним любовной катастрофы он перестал прятаться. От жизни, от судьбы, да и от истории.
Современные писатели выпускают по роману в год. А вы долго пишете новые вещи и, видимо, тщательно над ними работаете. Это для вас принципиально - не спешить, не играть в издательские и премиальные игры?
Андрей Дмитриев: В 1977 году я ушел с филфака во ВГИК, убедив себя, что печатать меня никогда не будут, подстраиваться под тогдашние требования издателей я тоже не хотел. Думал: буду писать для себя и друзей, а зарабатывать сценариями. Я пошел в писатели, чтобы быть свободным, то есть не иметь над собой начальников, а под собой подчиненных. При таком подходе неважно, как долго ты пишешь прозу. Пишешь, пока сам не поверишь в каждое написанное тобой слово. Как если бы оно существовало всегда и даже до тебя. Конечно, это самовнушение, самообман. Но я так живу уже много лет. В сценарном деле я могу все - в любом жанре. В основном, на заказ. И работаю относительно быстро. А прозу я пишу только ту, которую не могу не написать. И мне все равно, сколько на нее требуется времени. Повесть "Воскобоев и Елизавета" я писал 12 лет. Правда, это было время выслушивания своего тона, своего стиля, своей темы - и оно оказалось долгим.
В вашей прозе реализм всегда густо замешан на литературных аллюзиях и филологической игре. Что для вас важнее - игра или жизненная достоверность?
Андрей Дмитриев: Конечно, достоверность. Я плохой выдумщик. Все мои персонажи, сколь необычными они ни кажутся, подсмотрены и подслушаны мною в жизни. Что же касается литературной игры, то я не играю. Литература - важнейшая часть жизни. Она присутствует в ней, разлита в ней, она - как азот в воздухе, который состоит не из одного лишь кислорода. Игнорировать литературу, описывая реальность, - это насилие над реальностью. Насилие над истиной. Послушайте, как ругаются и базарят люди толпы, которые никогда не читали книг, - и вы услышите знакомые слова, интонации и сюжеты из книг, которые вы читали. И неважно, откуда толпа вдохнула литературу: из сериалов, баек, из толпы же... Люди вообще живут тем, что рассказывают и слушают истории про людей. Ну, теперь еще и смотрят. Этим люди и отличаются от кошек, пусть те порой и обаятельнее людей. Аллюзии - не есть игра. Во всяком случае - не игра ради игры. Аллюзии неизбежны - и неизбежно напоминают нам о том, что воздух состоит не из одного лишь кислорода. Уберите толстовские аллюзии на Руссо или пушкинские - на Байрона, да и на всю тогдашнюю литературу - что останется от Толстого и Пушкина? И каково будет наше с вами представление о реальности, в которой жили Пушкин и Толстой?
Что вы думаете о литературной ситуации "нулевых" с сравнении с 90-ми? Например, критик Андрей Немзер считает, что 90-е были "замечательным десятилетием", а "нулевые" и есть нулевые. Мне кажется, что литература сегодня на подъеме. Рассудите нас с точки зрения писательского самоощущения.
Андрей Дмитриев: Мой взгляд на литературную ситуацию 90-х во многом искажен тем, что современную русскую прозу в 90-е почти не издавали. То есть книг почти не издавали. Моя первая в жизни книга вышла в самом конце 90-х. И то издатели посчитали ее издание чем-то вроде благотворительного эксперимента. Это потом, в начале "нулевых" вдруг выяснилось, что издавать современную русскую прозу выгодно. По крайней мере, интересно. И сейчас престиж издательства сильно зависит от качества издаваемой им русской прозы. Но по существу Немзер был прав. Достаточно вспомнить то, что в 90-е выходило в журналах. И, косвенно, вспомнить, с какой злобой атаковали журналы промоутеры легковесных книг, служившие в газетах. Нынешняя ситуация замечательна тем, что возвращается читатель, почти потерянный в "нулевые". И прежде всего молодой читатель, которому жизнь в социальных сетях не мешает читать и обсуждать хорошие книги в тех же сетях. Не знаю, что сказать о подъеме литературы, но очевидно: устав от пустых игр, она возвращается к смыслам.