На первый взгляд, идея представить отца Павла Флоренского, крупнейшего русского ученого и религиозного мыслителя, на площадке мультимедийного и фотографического музея выглядит ошеломляющей до абсурда. Флоренского фотография, по-видимому, интересовала как подспорье в его научных изысканиях. Во всяком случае в 1930 году вместе с Г.Я.Арьякасом он патентует изобретение фотоаппарата для съемки в ультрафиолетовой части спектра. Прибор снимал в темноте и бесшумно, и изобретатели назвали его "Аидограф" - рисующий невидимое. В 1933 году, когда после второго ареста Павла Александровича выслали на Дальний Восток, он, работая на опытной мерзлотной станции в Сковородино, мастерит (как он выражается) фотокамеру к микроскопу, "чтобы закреплять для измерений и документации наблюдаемые картины почвы и... ледяных связующих кристаллов". Один из его ученых коллег вспоминал, что Флоренский "очень любил микрофотографию. ...Сам делал шлифы. И просто фотографировать тоже любил".
Но понятно, что как бы ни любил фотографию Флоренский, его громадную фигуру не уместить в ее просторные рамки. С другой стороны, а где те рамки, в которых ему было бы не тесно? С таким же основанием выставку можно было бы показывать в Литературном музее, поскольку в его наследии - поэмы, стихи, и даже собрание частушек Костромской губернии Нерехтского уезда, или в Политехническом музее, поскольку его работа о диэлектриках и их техническом применении заложила основы теории полупроводников, а прибор для решения алгебраических уравнений (его макет можно увидеть на выставке), похоже, дальний предок ЭВМ. Про церковные музеи не говорю - священник же. Но Флоренский шире тех "специализаций", к которым мы привыкли, в том числе и в науке. Кураторы выставки нашли, кажется, достойный выход. Соотнесли русского мыслителя с европейским собратом, назвали выставку "Отец Павел Флоренский - русский Леонардо". Тем самым обозначив эпоху Серебряного века, из которой вышел Флоренский, как русское Возрождение.
И все же в этом названии мне лично не хватило одного - знака вопроса. Вроде бы все точно: двух гигантов объединяет "сверхъестественный объем знаний", и то, что они сопрягли в своих пристрастиях науку и искусство, и открытия, опережающие свое время, причем в очень разных областях знаний. Но векторы движения - прямо противоположны. Вектор движения определен тектоническими сдвигами истории. Человек Ренессанса отодвигает постромки средневековой схоластики в сторону, он обращается к изучению природы, утверждает величие разума и мощь человека. Четыре века спустя Флоренский осознает это как проблему, причем очень рано, на излете гимназических лет. "...Возрожденская научность была не внешним придатком и оперением, а второю натурой, и ее истинный смысл я понимал не потому, что научился от кого-то, а знал непосредственно, как свои собственные желания, - записывает он позже. - Но этому пониманию противостоял не менее сильный опыт, возрожденские смыслы в корне их отрицающий". И далее - с предельной прямотой: "Я был взращен и рос как вполне человек нового времени; и потому ощутил себя пределом и концом нового времени; последним (конечно, не хронологически) человеком нового времени и потому первым - наступающего средневековья". Флоренский никак не продолжение Ренессанса, а, скорее, полемический ответ ему, оспаривающий не его достижения, но его главные ценности. Или по крайней мере - их иерархию.
Спрашивается: какой такой ответ? Но раньше имеет смысл разобраться с вопросом. Эти вопросы встали отнюдь не во время революции, а много раньше. Люди, жившие в эпоху, которую мы называем Серебряным веком, пытались отвечать на вопросы, касающиеся ценностей нового времени, начинающегося с эпохи Возрождения. Достаточно вспомнить поэтические книги символистов (сборник Флоренского "В вечной лазури" 1907 года отлично в их ряд вписывается), искусство модерна и поиски синтеза традиций ("Храмовое действо как синтез искусств", написанная Флоренским в 1918, очень даже с этими поисками соотносится), или "Кружок ищущих христианского просвещения", возникший в начале века по инициативе молодого епископа Феодора Познеевского, тогдашнего ректора Московской духовной академии, чтобы понять - поиски идут в разных руслах, но примерно в одном направлении. Эти поиски ответа на вопрос, сформулированный ярко и бескомпромиссно Василием Розановым ("На вершине Колизея"). "Христианский мир в самом деле не то что не умеет разрешить, но даже не умеет подойти ни к вопросу знания, ни к вопросу голода. Он просто их игнорирует или отвечает на вопрос о знании: "не знайте", а на вопрос о голоде: "потерпите". Но это - не решения, и особенно не решения в нравственном смысле. В нравственной-то стороне дела и скрыта сущность вещей, ибо как очевидно с одной стороны, что тихость и мир и благоволение и истина у тружеников науки, а не у Шатобриана с пастором Штекером, так очевидно, что опять же нравственный и здоровый момент содержится в разговорах двух бедных мальчиков, с Невы и Тибра, о стоимости хлеба, а не в способе причастия его эминенции. Таким образом, здоровье, сила и истина выскользнули из христианского мира и незаметно переползли в другие лагеря".
История имеет свойство повторяться. И не всегда в виде фарса. Но не о фарсе речь. Из неразрешимой дилеммы, обрисованной Розановым, было, минимум, два выхода. Первый - окончательное прощание с надеждами на христианство. Отказ от лицемерного использования фразеологии христианства для прикрытия получения лучших барышей. Этот путь прошли до конца большевики. Второй вариант - попытаться связать "времен разорванную нить", свести концы с концами - науку и веру, нравственность и экономическую жизнь. Этот путь выбрал Павел Флоренский. Ощущение такое, что его научные занятия (при всей его страстной любви к естествознанию, природе и собственно науке) так или иначе имеют в виду и тайну мироздания, и тайну веры. Самый яркий пример - его математический труд "Мнимости в геометрии" (1922), полемика блестящего математика в том числе и с Коперником. Да и название "Аидограф" более, чем говорящее. Но дело не только в светлой голове ученого. Связать "разорванную нить" нельзя только теоретически. Ток не пойдет, если разорван провод. А нравственный урок превращается в ханжество, если ритор не следует ему сам. Флоренский замыкает "цепь" фактически собой. Он доказывает, что "тихость и мир и благоволение и истина" не только у тружеников науки, но и у верующего человека. Он отказывается эмигрировать. Он проходит свой крестный путь отца Павла до конца. До промерзлой ямы где-то под Питером, куда свалят расстрелянные трупы.
Собственно, выставка, приуроченная к 75-летию его гибели, - это не набор артефактов, это свидетельство его пути. Не больше, но и не меньше. Здесь есть рисунки его детей. Среди них - каракули 4-летнего сына Васи, рисовавшего человечка. Рядом юмористическая подпись: "С.Булгаков. Рисовал с натуры Васёнок". Есть семейные фото - и снимки кузнечиков, моли и цветов, которые отец Павел обожал. Есть палка-копалка, с которой он гулял в окрестностях Троице-Сергиевой Лавры и - деревянный макет прадедушки ЭВМ. Есть бледная машинописная копия свидетельства о смерти, выданная детям и внукам в 1989. Есть - строки завещания детям, которые он писал в разные годы. Я не буду цитировать - тот, кто хочет, найдет и прочтет. Да и выставка открыта.