"...Возле села лагерь военнопленных. Стерегут их немцы и... кто-то из службы порядка. И вот ночью через проволоку разговор между охранником и заключенным - тихий, чтобы никого не всполошить, и тем страшнее он своей острой ненавистью... И вот они сцепились, схватив друг друга за грудь, начали ломать друг другу руки. Потом обнялись и душили друг друга через проволоку, и пленник не отпускал часового, чтобы тот его не застрелил. Проволока терновая вгрызается шипами в лоб, и кровь со лба каплет, и боль, и ненависть, и страсть..."
Довженко думал использовать эти страсти, описанные ему в 42-м (тогда сцена и появилась в дневнике) очевидцами, в фильме, который, как и все у него, вышел бы таким же полным боли, чувств и пульсирующей кровью.
- Он был "человеком без кожи", реагирующим на окружающее, как всякий настоящий художник, не семью, а гораздо большим количеством чувств, - говорил на презентации "Дневниковых (щоденниковiх по-украински. - Ред.) записей" руководитель Росархива Андрей Артизов.
Для людей, интересующихся биографией одного из главных кинохудожников ХХ века, это не было секретом, по меньшей мере с начала 90-х, когда военные дневники Довженко впервые увидели свет. Но во всей полноте его откровения стали доступны только в 2010 году, когда истекли полвека с момента их передачи в тогда еще Центральный государственный архив литературы и искусств СССР - именно эти сроки определила вдова Довженко Юлия Солнцева. Тогда и началась подготовка издания, организованная архивными службами России и Украины.
Работа, которую Александр Довженко задал крупнейшим киноведам двух стран, филологам, переводчикам, архивистам, была многоплановой. Те же фронтовые дневники дошли до публикаторов без многих вырезанных иногда и самим Довженко страниц - он часто шел со съемочной группой в первых рядах наступающих и не мог не думать о том, что его записи с подробностями операций может прочесть враг. Совершенно особой задачей российского филолога и киноведа Владимира Забродина и украинского - Сергея Трымбача было сохранить авторскую орфографию: Довженко писал то по-русски, неожиданно переходя на черниговский диалект, совершенно специфическую ветвь украинской мовы, смешивал литературную речь с привычной с детства простонародной. Издатели с самого начала задались целью сделать книгу понятной читателям обеих стран, и потому записи на украинском (скажем, те же язвительные замечания по поводу начала войны с Японией - "Принято мудрое решение: начать вiйну, аби скорiше ii закiнчити... Чудесна логiка") тут же приведены в книге на русский, этой работой занималась переводчик из Кембриджа Елена Чугунова.
Довженко послевоенный - совершенно доселе незнакомая читателю фигура. И, как показывает книга, фигура трагическая. Парубок из зажиточной крестьянской семьи, с поэтической душой, он вошел в этот мир настроенным на его полное принятие. Судя по приведенным в книге идейным наброскам к "Украине в огне", том самом фильме, в котором Довженко хотел развернуться во всю ширь и показать то, что увидел на фронте - но фильм был, по его выражению, "растоптан сапогом" еще на уровне сценария, и прежнего Мастера не стало.
"Я лежу мертвый на дне глубокой ямы и слышу ежедневно, как падает мне на грудь земля, лопата за лопатой... - пишет он в дневниках, изгнанный из директоров Киевской киностудии, ставший в столице Украины практически персоной нон-грата. - Но мне все равно. От меня отреклись все, вся Украина". Из-под обложек дневников огнем бьют эмоции, в сносках внизу страниц тут и там читаешь слово "зачеркнуто"... А что же не зачеркнуто? "Я должен отрицать все созданное, ненавидеть то, чем восторгались", "политике я буду уделять наименьшее количество времени", "сделать фильм о нынешнем невероятно трудно, если всерьез говорить о правде жизни" - вот какие мысли создатель "Звенигоры", "Земли" и "Мичурина" (на его месте задумывалась поэтическая "Жизнь в цвету", переделанная в ту самую легенду - о великом садоводе) доверяет дневникам.
И, разочаровываясь в кино, задумывается о литературе. В "Щоденниковых запiсях" встречаются короткие, не привязанные к текущим событиям прозаические эскизы и если рассматривать тексты Довженко - как части романа (как он сам их и рассматривал), то перед нами магический реализм, не уступающий латиноамериканскому. "А я пока буду творить легенду", - это дневниковая строка 1954 года.