"Алексей Ремизов. Возвращение" - практически первый показ в Москве графики, коллажей, рукописных альбомов писателя... Это как раз часть архива Алексея Михайловича, который больше полувека хранился в семье Резниковых в Париже и недавно был приобретен Минкультом для Литературного музея. Кроме того, это первый совместный проект Литературного музея и МВО "Манеж". Тем не менее эти выставки выглядят почти зеркальным отражением друг друга.
Рукописные альбомы Ремизова, хотя он и заметил, что ему "рисовать..., что горе-рыбаку рыбку удить", - это, конечно, книги писателя. И если для него "слова - живые существа, могут и заласкать, могут и исцарапать, зажечь пожар и сдунуть цвет чувств", то рисунки Алексея Михайловича - тем более одушевленные создания. Это мир, возникающий сам собой, то ли из каллиграфического письма с витиеватыми росчерками, то ли из той магмы, где слово еще не успело отделиться от визуального образа. Меньше всего это иллюстрации. Достаточно взглянуть на альбом "Современники", законченный в ноябре 1932, чтобы убедиться, как далек Ремизов от идеи внешнего сходства. "Я обратил их в демонов и зверей", - полушутя заметит писатель о 22 портретах своих коллег, среди которых и Лев Шестов, Горький, и Андрей Белый, и Федор Степун... Но лишь расстрелянный Николай Гумилев, удостоенный Алексеем Михайловичем звания "граф Обезвелволпал", сохранил черты человека. В круге-нимбе на голубом фоне он похож на образ мученика. Словом, Ремизов действует как чародей, для которого и слова, и рисунки вроде магической палочки, то ли стирающей чары с видимого мира, то ли, наоборот, набрасывающей на него волшебное покрывало.
Напротив, альбомы четырех знаменитых художников, предложивших свое видение гомеровской "Одиссеи", разумеется, книги художников. Не только потому, что их имена - Анри Матисс, Марк Шагал, Андре Массон и Ханс Эрни - говорят сами за себя. Они решали задачу, фактически противоположную ремизовской. Тот колдовал, смешивая слова и буквы, и тем самым оказывался на незнаемой земле, где-то между средневековой рукописью, сшитыми альбомами Алексея Крученых и Ольги Розановой и книгами сюрреалистов. В реторте Ремизова рождались странные слова (вроде "скалдырник", он же, если не ошибаюсь, сквалыжник) и диковинные образы. Матисс, Шагал, Массон и Эрни, напротив, должны были пробиться сквозь пласт времен, стертость образов и клише переводов к гомеровскому слову. Вернуть его в пространство живое, сегодняшнее, бурлящее. Проводником к слову должен был стать художник, точнее - его литографии, коль речь идет о тиражной графике. Тут как раз шла речь о возвращении к началам - эпоса, Греции, культуры.
Разнообразие графики Ремизова - это разность электродов, между которыми проскакивает искра, рождая непредсказумые таинственные миры. То "смертного, любопытного и доверчивого" (почему-то с остро торчащими, как у собаки, ушами), то его мертвой души, которая "черт знает что". То коллажи с засушенным цветами на разноцветной бумаге - их писатель назовет "живые мне мертвые цветы", то удивительная карта с феерическими подписями: "Россия очень пространное государство" и "Переселение мертвых душ под конвоем". Любил Алексей Михайлович читать Николая Васильевича. Впрочем, не его одного. Неудивительно, что личный космос Ремизова выглядит каким-то очень знакомым, родным, можно сказать.
Разнообразие "Одиссей" - это разнообразие индивидуальностей и путей художников к "детству человечества". Легче всего их общность и несходство, может быть, обнаружить в финальной встрече Одиссея и Пенелопы. У французского сюрреалиста Андре Массона из молний линий возникает сюжет эпический. Вернувшийся из странствий Одиссей и верная Пенелопа двигаются друг к другу, напоминая фигуры на греческих вазах, а на заднем плане - непременная статуя Афины Паллады. На литографии швейцарского художника Ханса Эрни - тонкий абрис двух фигур в объятиях друг друга. Чувственность их объятий не лишена ренессансной ясности и прозрачности. У Шагала же - лирическая беседа счастливых супругов, которые, насладившись любовью, говорят и не могут наговориться, рассказывая о пережитом за годы разлуки. Что касается Матисса, у него в финале - символический пейзаж счастливой Итаки с закрытыми воротами дома Одиссея. Что там происходит - не нашего любопытства дело.
И последнее. Путешествие с Ремизовым - это путь к "первозвуку слова". Возвращение же на Итаку четырех художников ХХ века идет кружной дорогой, через историю европейского искусства. Вообще-то в нем должен был быть еще один пункт назначения - "Улисс" Джойса. Собственно, Матиссу в 1929 нью-йоркский клуб любителей иллюстрированных изданий заказал литографии именно к "Улиссу". Но Матисс рассудил, что где "Улисс", там и "Одиссея", и сделал шесть офортов, имея в виду гомеровские песни. Джойс, которому прислали на подпись экземпляры книги, послушно подписал 200 экземпляров, прежде чем решился поинтересоваться, что общего у его романа с этими рисунками. Матисс не стал лукавить и честно признался, что Джойса не читал. Надо ли объяснять, почему остальные экземляры остались ирландцем не подписаны?