2013-й. "Если это поэзия, а "шестидесятники" - провозвестники оттепели, то что такое набор случайно схваченных слов и бессмысленных метафор со свободой по-вознесенски с "навылет прошибленным черепом"?" И дальше - "не надо из автора таких "шедевров", как "Треугольная груша" и "Секвойя Ленина", делать преследуемого властью героя и "гениальным русским поэтом". Это корявые строки некоего антикоммунистического скрипача на букву Ф в некой русскоязычной американской газетке - как раз к 80-летию поэта Вознесенского.
Они удивительно одинаковы - люди, которые уже десятилетия плюются в Вознесенского. В нелюбви к нему - от злости серобуромалиновы. Коммунисты - антикоммунисты, либералы - антилибералы, дураки - и антидураки. Стоит ли тратить на них слова?
Что толку говорить про зеркало кривого времени - когда спасительно одно: ностальгия по настоящему. По Вознесенскому. Живому, противоречивому, вывернутому наизнанку, загадочному, как "скрымтымным", и яркому, как "гуру урагана".
Вознесенский, кстати, еще в 60-х - будто зная все про нас сегодняшних - чуял всемирное наступление "хама эпохального", Кучума, когда "СверхВостоку СверхЗапад снится". Его просто надо читать внимательно, глаза и мозги нужны - и весь секрет.
И тогда откроется: "Гляжу я, ночной прохожий,. на лунный и круглый стог./ Он сверху прикрыт рогожей -/ чтоб дождичком не промок./ И так же сквозь дождик плещущий/ космического сентября,/ накинув/ Россию/ на плечи,/ поеживается Земля".
И откроется: "Когда я придаю бумаге/ черты твоей поспешной красоты,/ я думаю не о рифмовке -/ с ума бы не сойти!"
Или вот такое: "И крестик над Москвой горизонтальный/ от ветра бьется, держится едва,/ как на груди невидимой и тайной,/ что лежа дышит./ Стало быть, жива".
… К юбилею прекрасного русского поэта "Российская газета" перелистала Вознесенского - вместе с его друзьями, ставшими когда-то героями его стихотворений.
Сотрясение с Олжасом Сулейменовым
Это сейчас Олжас Сулейменов - в Париже, посланник Казахстана в ЮНЕСКО. А когда-то он, поэт-шестидесятник, смущал и возмущал умы своей книгой "Аз и Я", в которой вдруг прозвучали те самые идеи "евразийства", что стали актулаьными уже в наши времена. Вознесенский дружил с Сулейменовым, встречи их случались бурно и радостно - но одна из встреч едва не закончилась трагически. Собственно об этом - стихотворение Вознесенского "2 секунды 20 июня 1970 года в замедленном дубле".
Что тогда произошло, Олжас Омарович?
Олжас Сулейменов: С Андреем мы дважды побывали в таких ситуациях. Одну он описал в стихотворении, которое в том же 70-м году напечатал "Новый мир". Помню почти все стихотворение. Разбивку строк, увы, не помню. "Олжас, сотрясение - семечки!/ Олжас, сотрясение - семечки!/ Но сплевываем себе в лицо,/ Когда АТЕ 37-70/ Летит через колесо./ 20 метров полета, пара переворотов…"
В то лето в Алма-Ату на гастроли прибыл "Современник", дали несколько спектаклей в театре русской драмы им. Лермонтова. На один из них прилетел Андрей Вознесенский. Я его утром встретил, устроил в гостинице. Навестили моих родителей, попили чаю с небольшим коньячком. Андрей почти не пил, я на радостях принял пару рюмок. Вечером собрались в театр. Момент, когда мы усаживались в мою машину, Андрей описал в следующей строфе: "Бедная твоя мама… / Бедная твоя мама, / бежала, руки ломала:/ "Олжас, не седлай АТЕ:/ сегодня звезды не те…"
Мама моя, Фатима Насыржановна, была против того, чтобы я садился за руль. Я всегда ее слушался, но тогда не получилось.
После спектакля поехали на Первомайские озера, километров двадцать за городом. С нами актриса Татьяна Лаврова и одна из зрительниц - моя знакомая волейболистка (в стихотворении эти героини - "звезда волейбола и экрана, прекраснейшая из звезд!"). Настроение у всех - на пять с плюсом. Развели костер, постреляли шампанским. Возвращались на рассвете. Часа в четыре. Андрей и Татьяна на заднем сиденье. И этот бросок описан: "Сто километров - запросто!/ Азия у руля./ Как шпоры, вонзились запонки/ в красные рукава!"
А как в машине оказалась Татьяна Лаврова? Что их могло связывать?
Олжас Сулейменов: Что связывало Андрея с Татьяной? В ту пору многое, что могло соединять молодого и гениального с талантливой и прекрасной. Потом, я знаю, связи ослабли.
А тогда - боюсь, что спидометр показывал скорость поболее. В последний момент я успел крутануть руль, иначе бы мы все вылетели через ветровое стекло. А так, переднее левое колесо боком врезалось в бетонный бордюр круга, выросшего перед нами. Такие круги, заполненные газоном с цветами, устраивали в самых неожиданных местах автомобильных трасс, обозначая таким образом перекресток магистральных дорог.
И вот этот спасительный поворот руля обеспечил нам первый переворот с приземлением на крышу, затем естественно последовал второй переворот, и на другом конце газона мы оказались на всех четырех колесах. У Андрея - "семечки" (сотрясение мозга, к счастью, легкое). У Татьяны - синяк на всю щеку. "А вечером - спектакль!!!" У меня - ушиб колена и, наверное, тоже по голове досталось. Волейболистка умело сгруппировалась и - ничего. Двери заклинило, не открывались. Ветровое и заднее окно выдавило - вылетели и лежали на газоне целенькие. Выбрались наружу через пустые рамы. А было летнее утро. Солнце встает. Вокруг на всех четырех дорогах - никого. Мы стоим по колена в цветах и открываем уцелевшую бутылку шампанского.
"Враги наши купят свечку/ и вставят ее в зоб себе!/ Мы живы, Олжас. Мы вечно будем в седле!"… Потом, в Москве, Андрей показал свежий номер "Нового мира" с опубликованным стихотворением и шариковым пером вычеркнул "зоб" ("это редактор!") и надписал слово, которое было в рукописи. Оно начиналось с "ж". Мы отметили публикацию в ближайшем кафе и куда-то поехали. Андрей - за рулем своей "Волги". Он по природе своей не был водителем-лихачом, и не пил "без оглядки". А в тот день и вовсе не притронулся. Но возле Кремля въехал какому-то "Жигуленку" в зад. Не сильно, но отметился. После этого мы все же заехали посидеть в Дубовом зале ЦДЛ, где я написал ему несколько строк в стиле Николая Гумилева:
"Андрей, мы - кочевники, / Нас разделяют пространства культур и эпох,/ мы идем, нарушая гиперболой царства прозы,/ исправляя метафорой мир, выпрямляя вопросы,/ как велел нам - жрецам и поэтам/ таинственный бог". Помню и концовку: "Мы кочуем навстречу себе,/ узнаваясь в другом".
Можно ли сказать, что вы с Андреем Андреевичем были друзьями?
Олжас Сулейменов: Мы были знакомы с середины или конца 60-х. Как познакомились - не помню. Возможно, вместе выступали на Днях советской культуры где-нибудь. Встречались не часто: все мы в то время были очень заняты собой, страной и миром. Времени не хватало на семью, на слишком тесные приятельства и дружбы. С учетом этих обстоятельств можно сказать, что мы были друзьями. Никогда об Андрее не сказал и не подумал ничего дурного. Знаю, что и он обо мне. Он и для зала был фигурой, отмеченной сияющими плюсами, восклицательными знаками, и для наблюдающих за ним из-за кулис.
Я любил разбираться в архитектуре его поэм и стихотворений. Такого азартно-стихийного чувства слова, сочетающегося с инженерно-расчетливым построением стихотворной фразы, какое проявилось в его вещах, более ни у одного пишущего с тех пор не встретишь. Я имею в виду не только российских поэтов.
Вознесенский часто бывал в Казахстане?
Олжас Сулейменов: Не часто. Но с казахской поэзией познакомился. Где-то в начале 70х я попросил перевести стихи Махамбета. Знаменитый в нашем народе поэт XIX века. Поднимал восстание против своего друга детства хана Джангира, "притеснителя народа". Обезглавили. Стихи, трудно переводимые на другой язык. Не о розах и соловьях. Кипящая ненависть и кричащая боль.
Андрей взялся помочь. Я читал его переводы. "Андрей, это не Махамбет. Это - Вознесенский". Он переводил современного американского поэта из непризнанных гениев - получился Вознесенский. Даже, если бы Шекспира или Данте - все равно выпирала бы речь Вознесенского. Ему не дано было быть транслейтером. Однако, работа над стихами Махамбета обогатила, как сказал бы живописец, палитру Вознесенского новыми красками. Книга переводов не получилась, но появился цикл новых стихов, настоенных на степных образах и настроениях - "Читая Махамбета".
Вы много писали о "Слове о полку Игореве” - Вознесенского оно тоже интересовало. И вот еще любопытное созвучие. Вы писали о загадочной фонеме "О”, приобретающей в "Слове” особое значение. И у Вознесенского - примерно в те же годы появляется поэма в прозе "О”…
Олжас Сулейменов: Мы не любим признаваться в том, что читая друг друга, мы чему-то учимся друг у друга. В этом нет ничего постыдного. Я чему-то учился, читая Андрея. Так же он, что-то воспринял, читая Махамбета. Да и Сулейменова. Например, в моих самых ранних поэмах я сочетал стихи с прозой. Такой прием характерен для казахских эпосов. Кто-то из древних пиитов понял, что прозаическое надо излагать прозой, а стихами - только достойное поэзии. Я этим приемом воспользовался. И Андрей.
А что касается "Слова", этот учебник чтения проверяет, есть ли у читателя - ученого или поэта, поэтический слух.
"Дремлет в поле Ольгово хороброе гнездо". Во всех школьных хрестоматиях: "Дремлет в поле Олегово храброе гнездо".
Двести лет уже переводят это предложение на современный русский, разрушая удивительную поэтическую гармонию "О", которая дополняет содержание, придает поэтический подтекст. Повторяющийся минорный звук "О" наполняет тревогой, предчувствием последней, гибельной битвы, которая должна состояться утром. Такие строки больше говорят о подлинной древности и подлинности памятника, чем тома патриотической риторики. Мы обсуждали с Андреем такие места поэмы. И гармонию "О", конечно.
В 1975 году ваша книга "Аз и Я” вызвала бурю обсуждений и пересудов. Вознесенский ничего не говорил по этому поводу?
Олжас Сулейменов: Он не считал себя компетентным в тех вопросах, которые вызывали особые возражения у Академии и ЦК, поэтому в обсуждениях не участвовал. При встречах мы старались об этом не говорить: у нас всегда находились более близкие обоим темы для разговоров. Даже, когда мы оказались в компании главного специалиста по "Слову", академика Дмитрия Сергеевича Лихачева - нас троих Союз Писателей СССР делегировал на какой-то писательский форум в Сицилии летом 1985 года - разговоров о "Слове" никто из нас не затевал.
Только однажды задели и эту тему. Мы обедали на берегу моря, стол на четверых под зонтом. Четвертый - итальянский сопровождающий. Учился в Москве. Историк. Главное блюдо - спагетти. "Дмитрий Сергеевич, а знаете откуда в Италию пришли спагетти?" - спросил я. "Ну раз вы спрашиваете, - добродушно ответил академик, - значит с Востока. Я прав?" "Абсолютно. Арбитром пусть выступит наш итальянский друг". Итальянец пояснил. Марко Поло возвратился из своего путешествия в Китай и устроил в Венеции серию званых вечеров, где демонстрировал экзотические блюда, рецепты которых привез. И больше всего венецианским вельможам понравились спагетти. Вскоре их готовили по всей Венеции. А потом и по всей Италии. А "спагетти", наверное, какое-то забытое китайское слово. Лингвисты пока не нашли источник. "Здесь тюркологи могут добавить - подключился я.- Äspäh etti - "лапша мясная" по старо-уйгурски. Марко Поло, судя по этому термину, рецепт заимствовал в Восточном Туркестане, ныне провинция Синьцзянь в КНР. "У нас сто пятьдесят видов спагетти, сто пятьдесят соусов". После этого Андрей заказал еще порции спагетти с другим соусом и осторожно спросил: "Дмитрий Сергеевич, а почему ученые навалились на Олжаса? Я бы на вашем месте за это объяснение спагетти простил бы ему все прежние ошибки!". Дмитрий Сергеевич ответил, но обращаясь ко мне, вполне серьезно: "Если бы Вы, Олжас, приехали ко мне в Ленинград с рукописью, мы посидели бы вместе пару вечеров с красным карандашиком. Несколько вопросов на полях обозначили. Вы бы подумали. И вышла бы прекрасная книга". Я же ответил, как потом сообразил, не очень серьезно: "Если бы я так поступил, книга не вышла бы вовсе, Дмитрий Сергеевич".
Почти все шестидесятники - так вышло - перегрызлись между собой, перессорились. Отчего?
Олжас Сулейменов: В те годы родился анекдот. Руководитель Союза Писателей построил поэтов в шеренгу и приказал: "На первый-второй - рассчитайсь!". Чтобы построить в колонну по два. Из этого ничего не получилось. Потому что все в строю говорили - первый! первый! первый! И никто - второй!
У Андрея Вознесенского в том цикле "Читая Махамбета" есть строка "Пошли мне, господь, второго, чтобы вытянул петь со мной". Под этой строкой первым подписался бы Евгений Евтушенко. У них с Андреем из-за этого мотива "первый-второй" на много лет разладились отношения. В ноябре 1977 года в Париже состоялся первый вечер советской поэзии. Громкая международная акция Союза Писателей СССР в честь 60-летия Октябрьской революции. Состав выступающих сформировал Константин Симонов, утверждался в ЦК КПСС. Вечера поэзии в Европе и Америке обычно собирали несколько десятков слушателей в каком-нибудь кафе. Но тогда в Париже расклеенные за неделю афиши заполнили четырехтысячный зал. Три четверти зала - русскоязычные, съехавшиеся со всей Франции. Константин Симонов, открывая, сказал: "К вам прибыла сборная советской поэзии". Тогда выступили Высоцкий, Окуджава, Евтушенко, Рождественский, украинский поэт Коротич. Я выступил. Но в "сборной" не оказалось Андрея Вознесенского. Симонову пришлось объяснить его отсутствие. "Простуда". Настоящую причину мы знали: там, где выступал Евтушенко, системно не оказывался Андрей. И наоборот. Для общества ничего трагичного в этом не было. Знающих забавлял этот постоянно действующий цирк. Андрей, я знаю, готов был даже к публичному примирению, которое, однажды позвонив ему, предложил Евтушенко. И что из этого вышло, я как-нибудь расскажу в книге: рассказ займет много места.
Одно скажу: если сегодня возникнет ситуация "первый - нет, я первый", то за этим теперь обнаружится лишь экономическая сторона. В те времена это была борьба за читателя. За качество аплодисментов. Такое золото тогда ценилось больше денежного. Трудно поверить, но так было.
Сегодня нередко судят шестидесятников, а то и попросту списывают в архив. Взвешивают на весах - Вознесенский, Бродский, Евтушенко. Какие места займут они, по-вашему в литературе - спустя годы?
Олжас Сулейменов: Списывают в архив не только шестидесятников, всю советскую литературу оптом. Да и литературу - вообще. Культура переживает один из самых опасных для ее будущего кризис - это кризис книги. Новое поколение книг не читает. СССР при всех его недостатках был страной великого Читателя и великой литературы. Сейчас в наших новых государствах место Читателя занимает Зритель и Слушатель. Место книги - шоу.
Поэтому, спор кто лучше: Бродский, Вознесенский, Евтушенко или Пупкин, для большинства сегодняшних листателей книжек с яркими обложками - пустое. Конечно, книга выживет и со временем понадобятся критерии, определяющие долю золота в том, что сверкало на книжной лавке и на эстраде. От содержания золота зависит сохранность произведений. Драга времени отмоет, отберет лучшее. Опыт фольклора показателен. Какой-то безымянный автор оставляет в памяти народа эпос. Кто-то, может быть, при жизни сочинил десятки таких поэм. А осталась строка в виде пословицы или поговорки. И это тоже ценность в казне национальной культуры. А песни и сказания большинства пиитов рождены были только для своего времени. Потом окислились и растворились в волнах десятилетий.
Недавно мне прислали тысячестраничный том "Весь Евтушенко". Это не избранное, это собранное. От всех томов Маяковского, Есенина и немногих других поэтов первой половины XX века останутся тоненькие книжки избранного новыми поколениями России. От кого-то одно стихотворение, от кого-то строфа, а то и строчка. То же произойдет с творческим наследием поэтов второй половины Двадцатого, появившихся в стране без Сталина после XX съезда. У кого будет потолще его Тоненькое избранное, в котором уместится "Весь Вознесенский" или "Весь Евтушенко", или "Весь Бродский", профессиональный читатель уже сейчас может предположить, но только предположить. Окончательный объем избранных может сформироваться только через несколько десятилетий.
И напоследок - что вы думаете о таких конспирологических версиях - сегодня и такое можно услышать - "шестидесятники”, мол, вообще были тайным проектом партии и спецслужб, чтоб пускать пыль в глаза Западу?
Олжас Сулейменов: "Пыль в глаза" окружающему миру - такое средство есть в арсенале любой власти, стремящейся "хорошо выглядеть". И сегодняшние власти любой страны этого способа не чураются. Если "тайным проектом" считать государственную поддержку, стимуляцию развитие литературы и других жанров культуры, - то этим опытом вполне стоило бы воспользоваться и нынешним правителям. Спасли бы культуру, основанием которой в России всегда была книжная литература. Компьютерные тексты таким фундаментом культуры не станут.
Пожар с Кариночкой Красильниковой
"Пожар в Архитектурном институте" случился в 1957 году. Тот самый "Пожар", который Вознесенский звонко и бесшабашно читал со сцены Политехнического в фильме Хуциева "Застава Ильича". Вчерашний студент МАРХИ не просто оказался поэтом - от него аудитории и стадионы посходили внезапно с ума.
Нечасто поэты называют своих героинь их настоящими именами - но Кариночка Красильникова из "Пожара в Архитектурном" самая что ни на есть настоящая: пять лет была однокурсницей Андрея Вознесенского и не подозревала, что он поэт, а ей предстоит навсегда попасть в переплеты русской поэзии. "… Бутылью керосиновой/ взвилось пять лет и зим.../ Кариночка Красильникова,/ ой! горим!// Прощай, архитектура!/ Пылайте широко,/ коровники в амурах,/ райклубы в рококо!// О юность, феникс, дурочка,/ весь в пламени диплом!/ Ты машешь красной юбочкой/ и дразнишь язычком…"
Карина Красильникова: Мы поступили в институт в 51-м году. Группа у нас была такая, многие с войны, из провинции... И Андрюша, конечно, худенький-худенький, шейка длинная-длинная, -- выделялся на общем фоне своей интеллигентностью. Мы дружили особенно на первых курсах - он, Костя Невлер и я, и нас называли эстетами. Он действительно был эстет. Правда, очень неаккуратно ходил на занятия. Я-то была всегда отличница, никогда не опаздывала, а он…
Помню, как-то мы сидели на семинаре, он, как всегда опоздал, ему сделали замечание, а он сел рядом со мной и говорит: а знаешь, где я был? У Бориса Пастернака - и туда приезжала Анна Ахматова. У меня глаза из орбит вылезли, представляете, что это такое - 52-й год, Анна Ахматова, которую только что разругали, раскритиковали в партийной печати, никто не знал, что с ней, - а он ее видел, стихи читал… Что ни говори, он жил где-то в других сферах.
То есть, для однокурсников он был - "не от мира сего"?
Карина Красильникова: Нет, он был молодец, умел ладить со всеми, даже с самыми кондовыми однокурсниками. Он был вроде бы с нами, но и как-то не с нами. Помню, на семинаре по эстетике он вдруг начал отвечать на вопрос со стихов Бальмонта: Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,/ Из сочных гроздий венки свивать./ Хочу упиться роскошным телом,/ Хочу одежды с тебя сорвать!". Может, сейчас это никакого впечатления не произведет - но тогда это звучало… экстравагантно. "Хочу я зноя атласной груди,/ Мы два желанья в одно сольем". Все обалдели. Но педагог был умный, поставил Андрею хорошую отметку.
А собственно архитектурные его проекты не запомнились?
Карина Красильникова: Не знаю, я почему-то не помню его проектов. Кроме диплома - как раз того самого, о котором "Пожар в Архитектурном". Пять лет мы учились в одной группе, а на шестом курсе нас разделили по педагогам. У нас было "жилищное и общественное строительство", "промышленное здание" и "градостроительство". Андрей пошел на "промышленное", возможно, из-за руководителя - очень известного архитектора Леонида Павлова. И вот они сдружились, и у них очень хорошая идея возникла - что-то вроде американского музея Гугенхейма… Пожар ему был очень кстати: он затянул с дипломом, а после пожара дали еще два месяца. Я к тому времени уже защитила диплом и помогала ему… Но диплом, помню, был очень хорош.
В последние годы жизни Вознесенский признавался, что мечтает построить такой современный храм. Увы, не удалось…
Карина Красильникова: Ну на столичной Тишинской площади он все же поставил памятник Русско-грузинской дружбе - они с Церетели его сделали. Тогда им восхищались, теперь ругают, но это, по-моему просто мода такая - ругать Церетели. Я к его хулителям не отношусь.
Как-то не очень верится, что однокурсники совсем не знали, что он стихи пишет…
Карина Красильникова: Ну вот я лично не знала - хотя потом многие стали говорить, что давно все знали... После института его распределили куда-то в Прибалтику, раньше ведь после вуза работали по направлениям. Но где-то через полгода мы с ним встретились в метро - он объяснил, что оставаться там не может. Найди, говорит, мне место, чтобы я мог работать не целый день, а когда мне удобно. Я засмеялась, где ж такое найти... Потом, было время, он приходил к нам домой, читал уже свои стихи.
А каково было вам услышать свое имя в его стихотворении?
Карина Красильнкова: Ну это не первое его стихотворение, но считают, что с этого началось его восхождение. Он даже мне подарил книжку с надписью - "Кариночке Красильниковой, которая сделала мне карьеру". Я смеялась - как я могла сделать ему карьеру? Я у него там машу красной юбочкой - потом часто все вспоминали, как я ходила в красной юбочке.
Да, моя мама, умница, сразу почувствовала - не раз говорила мне: обрати на него внимание… Это еще мама ничего о стихах не знала.
Но романа у нас не было никакого - хотя нас всегда подозревали в этом. В 63-м я год провела на Кубе - а у него как раз все эти неприятности с Хрущевым. Потом я пошла как-то на его вечер, и он почему-то меня увидел и говорит: "А вот сидит Кариночка Красильникова, сейчас я ей прочитаю стихи…". Раз так, я подошла по окончании. Он разоткровенничался: где ты была, я тебя разыскивал, у меня были такие неприятности. Но теперь, говорит, уже поздно. Потом я прочитала его поэму "Оза", и поняла, что уже действительно поздно. Он уже был увлечен Зоей (Богуславская - жена Вознесенского, - Ред.) и для него уже, по-моему, ничего другого не существовало.
Как-то встретились на "Юноне и Авось" - он пошутил, мол, это, конечно, мне посвящено - у меня же первый муж был испанец, Марио, он тоже в архитектурном учился…
Чем вы занимались после института?
Карина Красильникова: Работала в институте по проектированию жилых и общественных зданий, участвовала в восстановлении Ташкента после землетрясения, за что получила премию Совмина СССР. Потом занималась Севером долго, защитила диссертацию, работала до 71 года… Теперь уже не работаю, Я ведь уже прабабушка, чем очень горжусь. Правнучке 3 годика.
Последний раз я его видела в ЦДЛ, кажется, вручали премии "Триумф", я подошла к Зое, говорю, здрасьте, я Кариночка Красильникова. Она - знаю-знаю, пойдемте к Андрею. Он сидел такой грустный, замученный своей болезнью, расспрашивал про всех, с какой-то не присущей ему сентиментальностью… Это уже было незадолго до его смерти. Грустно, что Андрюша рановато и так тяжело ушел из жизни.