Финал спектакля Стефана Херхайма вышел помпезным: нарядная толпа "нюрнбергцев" на сцене, шествие мейстерзингеров в бархатных ренессансных беретах и плащах, подбитых мехом, фанфары, знамена, паровоз, огромные живые куклы - парад, прославляющий великого майстера - почетного гражданина, народного героя. В разгар праздника - дружный хор: "Хайль, Сакс!". Публика вздрогнула. Сакс со своей стороны снял лавровый венок с мраморного бюста Рихарда Вагнера, почетно окруженного на сцене бюстами других немецких классиков - Гете и Бетховена, и водрузил себе на голову. В этой "Глории" - тотальная ирония Херхайма над германоманией и одновременно скрытая полемика с байройтским спектаклем "Мейстерзингеры" в постановке Катарины Вагнер, где правнучка Вагнера сокрушала святыни немецкого искусства, выводя на сцену тех же культовых классиков в окарикатуренном виде. Херхайм святыни вернул на свои места.
Надо заметить, что сам Вагнер создал в "Мейстерзингерах" утопию - мир немецкого города певцов и поэтов, живущих творчеством и любовью. Он реально верил, что искусство может стать спасением для Германии. И фактически всю свою жизнь подчинил одному - созданию нового искусства, способного преобразовывать мир. Херхайм вернул "Мейстерзингерам" этот идеалистический тон и старинную обаятельную атмосферу. Хотя для режиссера, прославившегося байройтским спектаклем "Парсифаль", где он, по сути, ставил политическую энциклопедию "поствагнеровского" века Германии - от Бисмарка до Третьего рейха, такая подчеркнутая внеидеологическая трактовка любимой оперы фюрера была неожиданной. Между тем Херхайм развернул Вагнера к Вагнеру - к его музыке, времени, ментальности.
Правда, действие "Мейстерзингеров" он погрузил не в "историю", а в фантастическую сценическую среду. Публика увидела сказочный мир "старой доброй Германии", оживающий на сцене в обаятельной бидермейеровской эстетике с ее пузатыми шкафами и комодами, букетами пышной сирени и чернильницами с гусиным пером. Здесь же - ажиотажный дух технического прогресса, врывающийся на сцену в образе пыхтящего паром бутафорского паровоза. Здесь же - мир Гофманиады, созвучной Вагнеру - с его фантасмагориями и смешением реального и потустороннего, с волшебными превращениями и феериями в духе "Щелкунчика" и "Алисы в Стране чудес". Художница Хайке Шееле, уже создававшая в байройтском "Парсифале" незабываемое сценическое пространство, где буквально прорывались друг в друга мистика и реальность, любовь и смерть, искусство и идеологемы, вдохнула и в "Мейстерзингеров" волнующую жизнь.
Массивные ореховые шкафы, комоды, стеллажи для книг, игрушки превращались на сцене из бытовых в зачаровывающие фантастические миры. Письменный стол Сакса "разрастался" до размеров церкви, где нюрнбергские жители распевали лютеранские хоры, гигантские фолианты со сводами правил выносились коллективно на плечах, а из страниц томов высыпались на сцену огромные фантастические цветы-гербарии. Персонажи оперы пели на столах и полках, выбегали из ящичков шкафов, танцевали лендлеры, спорили, ссорились. И кружились в хороводах с выскакивавшими из книг персонажами Гофмана и братьев Гримм - гномами и Белоснежкой, госпожой Метелицей, Принцем-лягушкой, Красной Шапочкой - энергичной компанией во главе с шекспировским ослом из "Сна в летнюю ночь". Херхайм, очевидно, пародировал здесь и комическую путаницу летней ночи, когда нюрнбергцы по ходу сюжета бессмысленно передрались, и буйный дионисийский пляс, в который пускались немецкие классики с гипсовыми головами в спектакле Катарины Вагнер.
Межу тем главным персонажем "Мейстерзингеров" у Херхайма стал все-таки сам Вагнер в образе мастера Сакса, уже в увертюре появившийся на сцене - в ночном колпаке и длинной рубахе. Мятущийся, ошеломляющий своим творческим темпераментом (Михаэль Фолле), иллюстрирующий расхожую легенду о том, что у Вагнера по ночам случались мистические озарения и он творил с невидимым духом. В спектакле на письменном столе Сакса вырастал сказочный мир Германии - простодушный, помпезный, сентиментальный - давно утраченный. Херхайм пародировал этот мир и любовался им одновременно. Так же, как и публика, отлично считывавшая непрямолинейную режиссерскую игру. И только когда хор внезапно взрывался монолитным: "Хайль, Сакс!", вдруг открывалась другая память - уже далекая от сентиментов. И таким финалом Херхайм говорил больше правды о Вагнере и германском духе, чем заезженные спекулятивные трактовки вагнеровского "нацизма".