Что-то изменилось за эти три года в Вашем отношении к литературной жизни, к себе как к прозаику?
Евгений Водолазкин: Не думаю, что со мной произошли какие-то радикальные изменения. В литературу я пришел совершенно сформировавшимся и, позволю себе такое слово, состоявшимся. У меня не было проблем с самоутверждением, - к тому времени я давно и успешно занимался наукой. В литературу я шел не в поисках успеха, популярности, а в поисках еще одного средства самовыражения - в дополнение к занятиям наукой. То, чем я занимаюсь профессионально, - моя первая любовь, которая все еще длится.
А Вам никогда не приходилось слышать, что древнерусская литература… ну, скучновата?
Евгений Водолазкин: Еще как приходилось! Вот, недавно английский коллега сказал мне: что вы носитесь со своей древнерусской литературой, когда великая русская литература началась с ХIХ века… Я ему ответил: великая, не великая - не научная категория. Великая литература в любом случае возникает не на пустом месте. Если бы не было семи веков русской литературы до того, как она стала великой, ничего бы не было и в ХIХ веке. Вообще, все это весьма относительно. Во времена Пушкина, к примеру, популярным был Нестор Кукольник, которого сейчас помнят только в связи с Пушкиным и по "Попутной песне" Глинки. Эстетические взгляды меняются очень быстро. Есть, безусловно, какие-то литературные произведения, которые несут в себе начала вечности, но по-настоящему все распознается на определенной дистанции. А древнерусская литература - это совершенно особый мир. Строго говоря, это не литература.
Вот это да! А что же?
Евгений Водолазкин: Я предпочитаю слово "письменность". А "литература" относится к Новому времени. И в этом нет ничего уничижительного. Просто древнерусская письменность - вне эстетики, средневековое восприятие по сути своей внехудожественно. До ХVII века было гораздо важнее "что", чем "как". Занятия этой удивительной письменностью позволили мне увидеть и современную литературу совершенно иначе. Бывали годы, когда я читал гораздо больше древнерусских текстов, чем современных. А когда чем-то занимаешься очень долго, то невольно приобретаешь черты своих занятий. Я писал "Лавра" два с половиной года. Причем, первые полгода я думал над стилем. Задача была - добиться того, чтобы происходящее, с одной стороны, было погружено в Древнюю Русь, а с другой - в современность. И чтобы не было видно швов. Поэтому мой повествователь имеет два лица - средневековое и современное. И два сознания. Это довольно редко для литературы, но, в данном случае, было необходимо. Кстати, и во времени древнерусской письменности были люди, которые писали хорошо, но для них это не было главным. А понятие художественности возникло уже в Новое время. Автор стал осознавать стиль как явление самоценное. Вот тогда литература стала авторской, а до этого была анонимной. Были свои исключения: отцы церкви, пишущие цари, какие-то выдающиеся люди, но…
… но всех их можно пересчитать по пальцам, и одной руки хватит!
Евгений Водолазкин: Это точно. Древнерусская литература существовала по своим - удивительным! - законам. Это то, что великий византинист Карл Крумбахер назвал литературным коммунизмом. К чужому относились приблизительно так: хороший текст, почему не использовать? Средневековый текст был принципиально незавершенным и не обладал границами, он мог дописываться, меняться - всякий раз за счет других произведений и нового знания. Человек мог позаимствовать до 90 процентов, но при этом он ведь не обозначал своего авторства! Ему важно было, чтобы слово было сказано, а уж кем и как - дело десятое.
Вообще-то тем же самым занимался Шекспир, да и многие другие…
Евгений Водолазкин: Более того: тем же самым занимается современная проза - в рамках поэтики постмодернизма. На постмодернизм я смотрю с определенной сдержанностью, но, как литературовед, понимаю его историко-литературную задачу. И неизбежность. Это первый стиль той эпохи, которая сейчас сменяет Новое время. У постмодернизма есть не только стилевые, но и текстуальные цитаты. Это литература ножниц и клея, фрагментов своих и чужих произведений, скомпонованных во что-то новое. Порой заимствуют целыми страницами. Но мне это нравится, если это искусно сделано и если в результате получилось новое произведение. В последнем номере альманаха "Текст и традиция", который издается Пушкинским Домом и Ясной Поляной, несколько статей о том, что поэтика современной литературы начинает ощутимо сближаться с поэтикой литературы средневековой.
А можете какими-то именами, произведениями эту… ну, революционную мысль проиллюстрировать?
Евгений Водолазкин: Орхан Памук, Горан Петрович, Саша Соколов. Кое-что у Шишкина. Кое-что у Буйды. "Лавр" вообще всецело основан на древнерусской поэтике. Это можно, конечно, назвать постмодернистским приемом. Но он оттуда, из Средневековья.
После "Соловьева и Ларионова" Вы боялись стать писателем приема. И вот теперь, после "Лавра", Ваши особенно активные зоилы Вас как раз в этом и обвиняют. А, кстати, так ли уж это плохо - быть писателем приема? Если, конечно, это персональный прием, по которому можно отличить одного писателя от другого…
Евгений Водолазкин: Прием - это, само по себе, ни плохо, ни хорошо, в зависимости от того, для чего ты его используешь. Скальпель можно применять в ходе хирургической операции, а можно и для игры в ножички. Важно, чтобы прием не был игрушкой.
На обложке ясно написано: неисторический роман. Но об этом как-то быстро забываешь. И вспоминаешь, только когда из-под снега в ХV веке вдруг вытаивает пластиковая бутылка. Хотя в первые секунды мысль скачет: что это, глупость, небрежность? Да за кого меня этот Водолазкин принимает! Потом-то понимаешь: глуп и небрежен ты, дорогой читатель, а ведь тебя предупреждали!
Евгений Водолазкин: Да, бутылка всех задела за живое! Но в какой-то момент читателя надо встряхнуть. Вот я и положил такую арбузную корку…
…такого, скорее, лежачего полицейского…
Евгений Водолазкин: Хотя вообще-то я любитель более тонких средств, чем пластиковая бутылка. Но к этому моменту все тонкие средства были исчерпаны…
…а тупой читатель все еще не понял!
Евгений Водолазкин: Не тупой, как раз рафинированный, просто существующий в современной традиции. И пришлось установить шлагбаум, который бьет по голове всякого проходящего под ним, чтобы напомнить о том, что времени нет.
У Михаила Шишкина в "Письмовнике" переписываются влюбленные из разных исторических эпох, а у вас в ХV веке вытаивает пластиковая бутылка из века ХХI… Не потому ли, что она является одним из главных сегодняшних раздражителей?
Евгений Водолазкин: Я недавно был в лесу, - сплошные пакеты и пластиковые бутылки, тихий ужас! На западе тоже выезжают компаниями на природу, но мусор после пикника уносят с собой. Так что в этом смысле у меня с пластиковой бутылкой экологично получилось.
После успеха предыдущего романа в интервью нашей газете Вы сказали, что лучшее осталось в голове. Надо понимать, это как раз "Лавр". А вот после того, как он вышел из головы и зажил своей жизнью, осталось ли там что-то еще?
Евгений Водолазкин: Мой новый роман пока на начальной стадии, хотя уже написана примерно пятая часть. В какой-то момент та конструкция, которую ты собираешь, начинает двигаться сама. Кажется, сейчас происходит именно это, теперь моя задача - направлять движение в нужную сторону, смазывать шестерни, но движется она уже сама, и это счастье. Потому что хуже нет, чем продолжать эту конструкцию толкать, когда она скрипит и сопротивляется. От этого не застрахован никто, даже гении. Когда-то я прочитал у Томаса Манна, что он панически боялся начинать новый роман, потому что не знал: получится в этот раз или нет. Мне тогда казалось: ну, что за кокетство, уж Томас-то Манн - он на чистой технике выедет! А потом понял: этот страх абсолютно оправдан.
По идее, он и должен возникать у любого писателя перед каждой новой вещью…
Евгений Водолазкин: Можно, конечно, написать на технике, и неплохую вещь. Но Божьей искры, того свечения, которое возникает у настоящего, не будет. А тогда зачем?