Речь, разумеется, не о внешнем сходстве персонажей. Собственно, персонажи как таковые появляются, пожалуй, только на групповых портретах XVI-XVII веков из Амстердамского музея, которые показывают в ГМИИ им. А.С. Пушкина. Десять огромных холстов XVI-XVII веков запечатлевают не только единство членов правления гильдии бондарей и сборщиков винных налогов (любопытное объединение функций, не так ли?), попечителей сиротских домов, богаделен и больниц, наконец, горожан, вступивших в стрелковые роты для обороны города... Они запечатлевают слом времен. Размеры полотен напоминают о парадных портретах в дворцовых залах, но, в отличие от тех, созданы не по заказу аристократов или церковных иерархов, а вскладчину рачительными бюргерами. И демонстрируют отнюдь не роскошь и утонченность избранных, а равенство, добродетель и (если речь о военных с мушкетами) единство накануне грозящей опасности и сражений за независимость республики с испанской короной. С другой стороны, от этих монументальных полотен - рукой подать до коллективных фотографий на память, которые и сегодня не вышли из обихода.
Что же касается видеоработ из коллекции Музея де Халлен Харлем, которые показывают в ГЦСИ в проекте "Призраки в системе - сценарии действия", то там в большинстве произведений в центре - лирический герой. Он может, как Ренцо Мартенс, например, оказаться путешественником, увлеченным социальными проблемами Африки, или, как Йоост Конайн, внимательным наблюдателем жизни соседских детей, растущих в бедном портовом районе Амстердама... Может, как Гвидо Ван дер Верве, писать реквием, готовиться к покорению горных вершин и несколько лет снимать перформанс, который превращается в удивительный фильм "Номер 14, дом". Если же говорить об абстракциях Пита Мондриана (ГТГ на Крымском валу), то там персонажей тем более не сыскать.
Речь - о художниках, о чертах их общности, которую можно обнаружить в даже в таких разных произведениях, как, допустим, работы мэтра геометрической абстракции Пита Мондриана и фильм 35-летнего голландца Гвидо Ван дер Верве.
На первый взгляд, "лед и пламень" не столь различны меж собой. Мондриан последовательно отказывается от конкретного в пользу абстракции. Он использует минимум средств, и уж, конечно, не интересуется сюжетом. Ван дер Верве, напротив, снимает историю, столь же исповедально-лирическую, сколь насыщенную конкретными деталями. При этом с весьма сложным сюжетом, который выглядит абсолютно фантастическим. Молодой человек в костюме, напоминающем одновременно об аквалангистах и Бэтмане, плывет, едет на велосипеде, бежит от Варшавы до Парижа. Для того, чтобы донести землю, взятую у костела, где похоронено сердце Шопена, до могилы великого композитора во Франции. Но мало того, что художник самолично проходит этот путь - по реке, проселочным и шоссейным дорогам и улицам городов. Спортивное "троеборье" подкрепляется сюжетным. История смерти и тоски по родине Фредерика Шопена получает параллель в истории Александра Македонского, который доходит до реки Индии, но не может вернуться домой, и наконец, в теме прощания художника с собственным домом, представленной в трагическо-гротесковой сцене. Триединство сюжетов усиливается единством трех разных медиа, которые использует Ван дер Верве: перформанс, фильм и музыка. Двенадцатичастный "Реквием" он написал тоже сам. Когда Ирина Горлова, куратор ГЦСИ, спросила его, почему он музыку не захотел поискать, а сам написал, Гвидо пожал плечами: "Просто я привык все делать сам".
Наконец, если для Мондриана вера в прогресс была вне сомнения, то главный сюжет Гвидо Ван дер Верве, как ни странно, трагическая обреченность человека, даже если речь идет о таких великих людях, как Шопен и Александр Македонский. Речь не только о смерти, речь - о пределе возможностей. Художник снимает панораму реки в Индии, переправляться через которую отказались уставшие воины Александра, и развалины его родного дома, в который он никогда не вернулся... Он снимает собор, где стоит урна с прахом сердца Шопена, и могилу, где похоронено его тело.
Но когда мы видим измученного, тяжело дышащего художника, который, преодолев пол-Европы, прихрамывая, подходит к могиле Шопена в Париже, чтобы оставить композитору пакетик с его родной землей, вдруг ощущаешь, как они похожи, эти голландские художники. И для Гвидо Ван дер Верве, и для Мондриана чрезвычайно важна ценность личного, индивидуального усилия, подготовленного предельным самоограничением и суровыми тренировками. Порой, на пределе возможного. Вопреки всему. Искусство становится жестом личным, преодолевающим разрыв во времени и пространстве. Жестом фактически романтическим, поэтическим. Но при этом - стесняющемся своей романтичности, прячущим возвышенность за обыденностью.
И разве не тот же контраст мы видим на огромных групповых портретах членов гильдий времен Нидерландской революции? Суровых и торжественных, скромных и пафосных... Правда, иронии на их полотнах не было. Но это уже приобретение нашего века...