Что хотите со мной делайте, но для меня "Учебник рисования", "Красный свет" и даже вышедший между ними роман "В ту сторону" - одна книга. По многим персонажам, по общей идеологии, по единой авторской манере... И Вы такой не один, есть и еще авторы, которые, что бы они ни писали, пишут всю жизнь одну книгу. Поэтому мне очень трудно говорить об одном только "Красном свете". Тем более что это только первый том из, кажется, трех?
Максим Кантор: Действительно, "Учебник рисования", "В ту сторону", "Красный свет" - связаны между собой, это единое повествование. Такое бывало в истории литературы, так, например, объединены книги Бальзака. Я пишу портрет эпохи, историю века. Не только эти три книги, но и мои пьесы связаны сюжетными линиями. В пьесе "Вечер с бабуином" действует тот же растерянный интеллигент, что и в "Учебнике рисования", в детективных рассказах "Записки одинокого курильщика" действует историк Татарников из романа "В ту сторону". Следователь Чухонцев из этих же детективных рассказов переходит в "Красный свет". Скажу вам больше, мои картины, которые выставлены в разных музеях, имеют прямое отношение к моим книгам, это тоже фрагменты общего повествования. И философия искусства, которую я пишу сейчас, непосредственно связана с общим замыслом. И семинары, которые веду в Оксфорде, тоже связаны с этой темой. Коротко я бы обозначил эту задачу как возрождение христианской парадигмы в истории.
Вот следователь Щербатов... Похоже, единственный по-настоящему положительный герой "Красного света". Но какой-то он... недогерой, что ли. То ли дело в "Учебнике рисования"! Помимо главного героя, Павла Рихтера, там есть Сергей Татарников, умный резонирующий интеллигент (в хорошем смысле этого слова!). Правда, сильно пьющий, но...
Максим Кантор: Положительных героев очень много - больше, чем в какой-либо иной известной мне современной книге. Извольте, перечислю: военный Сергей Дешков, вор Николай Ракитов, философ и летчик Соломон Рихтер, его отец Моисей, энкавэдэшник Щербатов и его потомок следователь Щербатов, - они, несомненно, положительные герои, но они же и сложные герои, не плакатно положительные, а реально противоречивые. Думаю, что мне удалось написать так, что одномерных персонажей в книге нет вообще - говорю это сознательно, поскольку с легкой руки обиженной либеральной публики в некоторых персонажах видят шарж на реальную светскую публику. А если и есть, то в самой минимальной степени, не в большей, скажем, чем у Булгакова в "Мастере и Маргарите". Но, в принципе, даже редактор Фрумкина - противоречивая и по-своему благородная натура: приносит пенициллин больному ребенку, не отдает под трибунал труса; даже предатель и трус Холин сложный характер, а его потомок ничем не плох; даже конформист Ройтман противоречивая и чувствующая натура. Что же касается главных героев - Дешкова, Рихтера, Ракитова, Щербатова, то это просто героические персонажи, как мушкетеры, как персонажи исландской саги. Просто героизм проявляется в эпической части романа ярче, нежели в детективной части. Книга сложная. И герои в ней живут сложно. Мне кажется, что Вы читали в книге только часть "Мир", а там есть и другая часть, "Война", и есть еще третья часть - синтез, рефлексия, история. Роман нелинейный, многосоставный. В нем много перекрещивающихся линий и много характеров, выстраивающихся постепенно, на этих перекрестках. Таких героев, как Соломон Рихтер и Сергей Дешков, в современной литературе, извините, я не знаю. Это самые настоящие герои, в изначальном смысле этого слова.
Еще один ваш... ну, скажем так, полугерой, - Эрнст Ханфштангель. Лицо, одновременно реально существовавшее и придуманное. Что, у того, реального, не осталось никого из потомков? Или из исследователей? Которые могли бы предъявить вам претензии...
Максим Кантор: Ханфштангель никакой не полугерой, а самый что ни на есть яркий, даже сверхгерой, он мифологических масштабов герой, он воплощенная история. Можно ли было использовать реальные факты реальной жизни для создания вымышленного персонажа? Мне представляется, что это не в большей степени искажение истории, чем использование реального имени д Артаньян. Поскольку книга сочетает в себе сухую историю и вымысел, закономерно должен был появиться персонаж (герой), соединяющий в себе оба начала. Совсем выдуманным он быть не может; совсем реальным тоже не может. Вообще, данная книга представляет принципиально новый жанр, как, впрочем, и все, что я пишу, - это не традиционная беллетристика, но и не публицистика, и не философия академическая, это сплав того, другого и третьего. Думаю, что данный жанр принципиально востребован нашим временем. Он вырастает естественно, он не похож ни на романную форму, что была прежде, ни на ту публицистику, которую мы знали прежде. Это органическое соединение, сплавленное одной идеей, единой целью. Прежде всего, это, разумеется, художественное произведение, но в каком-то смысле и больше, чем собственно художественное произведение. Я не могу сказать, что брал за ориентир некий стиль, некий жанр, некую манеру. Ничего похожего никогда не было. Этот жанр обязан был появиться. Думаю, что именно тогда рождается настоящее, когда нарушаются конвенции и каноны.
Но все же многих персонажей и "Учебника рисования", и "Красного света" вы переименовали. Так, один из них носит фамилию Тушинский, хотя все узнали в нем Григория Явлинского. И даже он сам себя узнал...
Максим Кантор: Я не думаю, что Тушинский - буквально Явлинский. А то, что некоторые персонажи себя узнают, есть неизбежное побочное следствие литературы. Людям проще искать подобия, нежели переживать образ так, как он написан. Это фотографический подход, мне чуждый. Скажем, многие думают, что в вертлявом светском персонаже Сиповском изображен некий журналист Тимофеевский, которого я совершенно не знаю; кажется, видел один раз лет тридцать назад. Я не пользуюсь фотоаппаратом. Все сложнее.
Одна чрезвычайно уважаемая мною дама, музыкант, преподаватель Гнесинки, недавно с таким наслаждением вспоминала историю непростых взаимоотношений художника Сыча и хорька из "Учебника рисования"! Другие смакуют прелестный, хотя и также весьма скабрезный эпизод из "Красного света" с участием Ханны Арендт и Мартина Хайдеггера. Да и главы с участием представителей оппозиции местами ужасно смешны... Талант писать смешно - вещь нечастая. Не пробовали себя, так сказать, в чистом жанре?
Максим Кантор: Прошу вас не приписывать мне страницы о Ханне Арендт и Мартине Хайдеггере, их в романе написал пресс-секретарь Гитлера, и чувство юмора всецело принадлежит ему. Вероятно, мое чувство юмора сказалось в том, что я наделил своего героя Эрнста Ханфштангеля чувством юмора, но это, согласитесь, юмор иного порядка. А вот когда читатель/критик приписывает мне насмешку над Ханной Арендт, я заключаю, что моя книга прочитана неаккуратно.
Вот уже не помню, в каком именно романе вы написали: "Как хочется им очернить свое прошлое". О тех же людях, о которых гонимая ими, как и вы, Юнна Мориц написала: "Сдать на убой любой говнюшке иностранной отечественный ум, достоинство и честь". Вот эта тенденция - выловить из потока нечто, особенно пришедшее, как раньше говорили, из-за бугра, что нам говорит о том, как мы малы и мерзки, и были такими всегда, и всегда такими будем, а потому надо валить - откуда она взялась, да еще с таким количеством последователей?
Максим Кантор: Чувство неполноценности свойственно русской культуре, к сожалению. Иногда это чувство неполноценности оправданно: история России иная, нежели у Европы, и есть поводы грустить, что тот или иной процесс прошел мимо нас. Однако Россия родила - именно в силу своего особого положения - оригинальные характеры и свое собственное, неповторимое искусство. Культура России не есть испорченная культура Запада - считать так может лишь невежественный человек. Но годами воспитанная зависть к чужой тарелке делала свое дело, мутила душу. Это ведь не к России вопрос, а к личной состоятельности: может ли, умеет ли человек не клянчить, ходить с прямой спиной, сострадать себе подобным. Зависть и трусость - мелкие чувства вне зависимости от того, на какой почве растут. Но нам, в силу определенных условий, в каких росла советская интеллигенция, довелось видеть, как вырастает зависть, трусость и презрение к собственному народу. Феномен "французика из Бордо" или Элен Курагиной, благоговеющей перед салонным мудрецом-аббатом, описан давно. С тех пор ничего не поменялось. Салонная публика, присвоившая себе звание "интеллигенции", ни в какой степени не представляет русскую интеллигенцию. Это ровно те же юркие критики, члены МАССОЛИТа, глубокомысленные Элен Курагины, бойкие писательницы Штурман Жорж, бесконечные фрондеры-Подсекальниковы. Их очень много, благо воспроизводится такой тип легко. Булгаков, Грибоедов, Щедрин, Толстой описывали эту публику многократно. В последние десятилетия наше общество претерпело серьезный урон: советская интеллигенция - в целях самосохранения - мутировала в обслугу правящего класса. Прежде было не вполне так, сегодня это практически так, зависимость от мещанства полная, интеллигенция омещанилась совершенно; выразилось это в изменении ментальности, в изменении сознания. Не знаю, насколько этот процесс необратим, но смотреть на это неприятно. Претензии собственной культуре, которые высказывает современный "интеллигент", - чаще всего претензии мещанина.
Не на этом ли - на неприятии такого отношения к стране, которая родила и вырастила, к ее культуре - вы и сошлись с теперь уже, увы, покойным Виктором Топоровым, одним из самых ядовитых, часто несправедливых, но, определенно, умнейших людей нашего времени?
Максим Кантор: С Виктором Топоровым у нас было много общего; наша дружба была, увы, сравнительно короткой - длилась всего два с половиной года. Но, как часто бывает, когда встречаются два зрелых человека, мы говорили ночами напролет и обнаружили, что многие формулировки у нас общие. Это была редкая удача - встретить такого друга. Знаете, мы звонили друг другу среди ночи и могли час подряд говорить - о литературе, о политике. Мне несколько раз несказанно везло в жизни: я близко дружил с исключительными людьми, гордостью человечества, - с Эриком Хобсбаумом, с Александром Зиновьевым и, прежде всего, с собственным отцом. Это были уникальные люди, свободные, ярко думающие. Виктор Топоров и дружба с ним - именно из таких случаев. Топоров не был ядовитым, мне крайне не нравится этот эпитет. Он был прямым, нелицеприятным и честным. Правда неприятна - в лицемерном обществе часто она воспринимается как невежливость и яд. Также точно воспринимали и Зиновьева. Да и в отношении к себе я часто наблюдаю тот же алгоритм, свободу вообще редко прощают. Зиновьеву и Топорову не прощали, прежде всего, непринадлежности к кружку. Именно это и оскорбляло. А сам Виктор Леонидович объяснял ненависть к Зиновьеву (например) так: "они не любят все настоящее". И впрямь, самое оскорбительное в Топорове было то, что он настоящий. Он просто вот такой огромный был. Не пыжился, а реально был.
Парадокс: вы против вот этого - "пора валить!", но живете по большей части за пределами России... Может, вы уехали потому, что стали Хонорари феллоу, а это, типа, круто?
Максим Кантор: Я действительно живу последние три года вне России, но никакого парадокса здесь нет. Причина проста. Мне надоело жить не своей жизнью - жизнь одна. Я не люблю капитализм, а в России построен один из самых неприятных его вариантов. Мне не нравится унижение людей, а в России население унижено. Я не в состоянии кланяться богатым и не могу терпеть унижение бедных, но изменить сложившееся положение вещей я не в силах. Мало того, я вижу, как интеллигенция борется за усугубление этого разрыва. Смотреть на это противно. Не хочу, чтобы мои дети привыкали к тому, что журналист может получать баснословную зарплату за вранье, а рабочий унижен. Мне невыносимо смотреть, как изменилась светская Москва, я не хочу знать этих людей. Именно поэтому я уехал. Я не считаю, что должен разделить общее унижение, как не считаю, что должен разделить блага, которые дают привилегированной части населения, - и то и другое мне отвратительно. Я не могу пожимать руки проходимцам и раскланиваться с ворами, к пятидесяти годам мне служилая интеллигенция стала непереносима. Я не могу воспроизводить привычные, навязшие в зубах клише - однажды надоело. Я уехал потому, что слишком люблю Россию - ту, которая спрятана под этой, сегодняшней страной. У меня недостаточно сил и времени жизни, чтобы тратить их на борьбу со средой, на то, чтобы спорить с лизоблюдами-интеллигентами, мне жаль своих дней, растраченных на мелкую возню. Но это не полный ответ. Полная правда состоит в том, что как художник, философ, писатель я чувствую связь со всем миром - я живу проблемами Англии и Франции так же, как и проблемами России. Я не хочу и не могу ограничить себя одной страной. Мои картины есть в музеях всего мира, я читаю лекции в Оксфорде и не смог бы жить без своих друзей - французских рыбаков. Но и это не вся правда. Правда совершенная в том, что мой дом - это, прежде всего, моя мастерская, моя библиотека. Моя родина - это Платон и Толстой, Петров-Водкин и Ван Гог, моя родина - мой папа и мой дед, фотографии, меня окружающие. А география значение имеет третьестепенное: мой папа, кстати, родом из Буэнос-Айреса, и жар Аргентины у меня в крови... Если вопрос состоит в том, жалею ли я, что живу сейчас не в России, ответ прост: жалею. Если вопрос в том, могу ли я вернуться и встречаться с членами сегодняшнего МАССОЛИТа, слушать в сотый раз всю эту вялотекущую тягомотину, ответ прост: презираю. Если вопрос в том, делаю ли я что-нибудь, чтобы изменить ситуацию в России, ответ прост: больше, чем кто-либо.
Вы назвали свой роман "Красный свет". Похоже, что вы и как художник, и как писатель давно уже только на него и едете. Как художник вы почему-то все еще рисуете, а не, к примеру, какаете посреди музейного зала. Как писатель, не гуляете по бульварам, а, напротив, высмеиваете современную бесовщину... Легко ли все время идти против большинства?
Максим Кантор: Я так иду очень давно. Привык.
Работы художника Максима Кантора находятся в Британском музее, в Третьяковской галерее, во многих галереях Европы и США. Максим Кантор-писатель известен в первую очередь как автор романа "Учебник рисования", который критики назвали одновременно пособием по рисованию, антипостмодернистским манифестом, политической сатирой и философическим трактатом и который вызвал в середине нулевых большую полемику.