Судьба писателей в советскую эпоху - эта тема выбрала вас или вы ее?
Виталий Шенталинский: Мне довелось долго жить на Колыме, работал журналистом в Магадане. И у меня было много друзей, бывших политзеков сталинского времени. Уходящая натура. Писать об этом было тогда запрещено. И я думал, как спасти память о времени невиданного террора, среди миллионов репрессированных и погибших было и огромное количество писателей. А писатели в России очень много значат. В XIX веке литература была, по словам Герцена, второй властью, во всяком случае, над умами. И, конечно же, большевики воспринимали писателей как соперников во власти над сознанием. И - "философские" пароходы, сфабрикованные дела против литераторов... Вместе с авторами арестовывались и рукописи. Судьба и тех, и других, оставалась неизвестной. В годы перестройки появился шанс раскрыть тайные архивы КГБ и прокуратуры, эту гробницу исторической памяти.
Едва ли вас там встретили с распростертыми объятиями.
Виталий Шенталинский: Тогда общественные инициативы все-таки находили выход. К счастью, у меня были единомышленники: Булат Окуджава, прошедшие лагеря Олег Волков и Анатолий Жигулин, потом Владимир Леонович, Юрий Карякин, Виктор Астафьев... Мы составили комиссию и добились, чтобы ей предоставили возможность участвовать в открытии литературных архивов и реабилитации писателей. А поскольку эту кашу заваривал я, собратья по перу сказали: "Ты и иди". Помню фразу полковника КГБ, сказанную мне тогда при встрече: "Вы - первый писатель, попавший сюда добровольно. Ну, куда мне вас посадить?" Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись, а я подумал: "Слава богу, что мы уже смеемся над этим". Примерно год ушел на создание комиссии, еще год - на то, чтобы разрешили познакомиться с первым следственным делом. Как сейчас помню, это было дело Исаака Бабеля. Ну, а потом я "увяз" на 20 лет.
Заранее определили, чьи судьбы будете исследовать?
Виталий Шенталинский: Вначале я взял 13 самых ярких имен: Флоренский, Бабель, Мандельштам, Клюев, Пильняк... Затем список перевалил за полторы тысячи... а сейчас уже и за три! Первая задача была - узнать доподлинно, что случилось с тем или иным человеком и внести поправки в энциклопедии. Многие даты были искажены, в качестве года смерти ставили 1941-й или 1942-й, как будто человек погиб на фронте, а не в лагере. Например, мы не знали, когда и как погиб "русский Леонардо" - отец Павел Флоренский. Я впервые опубликовал материалы его следственного дела в журнале "Огонек". И читатели начали уличать меня в неточности, ссылаясь на энциклопедию: он умер в 1941 году, а не расстрелян в 1937-м. Людям казалось, что энциклопедия - истина в последней инстанции.
Как технически строилась ваша работа?
Виталий Шенталинский: Мы писали запросы, чтобы ознакомиться с теми или иными материалами. Сначала я до рези в глазах переписывал найденное в блокноты. Потом мне разрешили наговаривать текст на диктофон. Потом рукописи писателей позволили ксерокопировать. И все тут же издавалось и переиздавалось в журналах и сборниках.
На Лубянке выделили человека для помощи комиссии. На обложках следственных дел бились и клевались, как хищные птицы, два грифа: "Хранить вечно" и "Совершенно секретно". То, что "совершенно секретно", могло быть уничтожено в любой момент, как и происходило нередко до перестройки - испепелили целый пласт литературы, который уже не восстановить.
Помните свои ощущения?
Виталий Шенталинский: На некоторых документах я видел следы крови, видимо, следователь неосторожно повел себя при допросе... В следственное дело того же Павла Флоренского заглядывал, как в братскую могилу: внутри множество фотографий тех, кто был арестован вместе с ним, - прекрасные лица дворян, священников, верующих людей, и все, в основном, погибли. Инстинктивное желание - захлопнуть папку! Но набирался духу и снова погружался в эти бумаги.
Вы помогали реабилитации писателей?
Виталий Шенталинский: Да. Особенно долго тянулся процесс с Николаем Гумилевым. Сейчас и он, и его "сообщники" по делу "Петроградской боевой организации" оправданы, а дело признано сфальсифицированным. Я не раз поднимал вопрос о Гумилеве, пока мне молодые прокуроры не рассказали, что один высший чин просто запер это дело у себя в сейфе. Если реабилитировать Гумилева, надо же признать невиновными и других участников дела, а само дело - выдумкой ЧК - преступной организацией террористов, загубивших кучу замечательных людей: историков, географов, художников...
Родившийся в Воронеже Андрей Платонов репрессирован не был, и в некоторых публикациях высказываются подозрения, не сотрудничал ли он с "органами"...
Виталий Шенталинский: Документов о том, что мой любимый Платонов - великий писатель ХХ века - был доносчиком, нет. Сама его жизнь - красноречивый документ: доносчики не живут в нищете и опале. Их прикармливают. А его не печатали, рукописи изымали, Сталин его сволочью назвал, сына арестовали... На Лубянке хранились некоторые его тексты, в том числе и неизвестные. Не изданный ранее "Технический роман", рисунок к "Чевенгуру", которого нет в каноническом тексте: якобы памятник революции, который коммунары решают воздвигнуть, - загадочная фигура, обоюдоострая стрела, перекрещенная лежащей восьмеркой, знаком бесконечности.
В истории с Платоновым, которую я описываю в повести "Натуральный человек", была такая сцена. К нему в гости пришел писатель Андрей Новиков (тоже воронежский, талантлив был, но пил много) с другом Кауричевым. Новиков поднял тост за освобождение сына Платонова из лагеря, а затем - "За погибель Сталина!". Это на Тверском бульваре в год юбилея вождя. Поступил донос. Кауричева и Новикова арестовали, а Платонова вызвали для объяснений. Он подтвердил, что был такой тост, но что он счел его провокацией и бросил рюмку со словами: "Иди вон!". Мы не можем на основании этого сказать, что доносил Платонов. Нет его подписи, все со слов неназванных свидетелей. Вероятно, кого-то из соседей.
Почему советская власть так боялась писателей? Крамольных же не печатали, зачем еще было изымать дневники, устраивать слежку?
Виталий Шенталинский: Интеллигенция - мыслящая часть общества. Старую мыслящую часть нужно было уничтожить, чтобы завладеть умами. Но репрессировали и вполне коммунистических писателей. Почему Сталину надо было убивать "журналиста номер один" Михаила Кольцова, он же был ярым сталинистом! Потому что требовался тотальный страх, патологический. За что запретили Библию, например? У меня стихи не печатали, если там были такие безобидные слова, как "душа" или "хорал". Потому что было постановление партии и правительства - "хватит играть в боженьку".
Многое еще предстоит узнать из архивов Лубянки? Или все рассекреченное уже исследовано?
Виталий Шенталинский: Процесс несколько замедлился из-за бюрократических препон. Сейчас власть инструкций сильнее, чем в перестроечное время.
Насколько доступно читателю то, что извлекается из этих архивов?
Виталий Шенталинский: При желании можно почти все найти, много фильмов, книг, моя документальная трилогия выдержала уже несколько изданий.
Может, пора создать комплексную интернет-базу по наследию репрессированных писателей?
Виталий Шенталинский: Конечно. Вышли Книги памяти репрессированных геологов, этнографов, композиторов. Однако там не так много имен, как было бы в Книге памяти репрессированных писателей. Подобные проекты - лекарство от исторического беспамятства. То, что делают по всей стране историки и журналисты, "Мемориал", в том же Воронеже - малое православное братство во имя святителя Тихона Задонского, - это, по существу, и есть наш Нюрнберг. И мы можем увидеть, как в условиях угнетения, сдачи человеческих позиций людям открывалась возможность духовного сопротивления.
Академик Павлов в письме к Молотову говорил: "Вы сеете по всему миру фашизм!". Иногда люди обретали внутреннюю свободу, достоинство именно в тюрьме. Как София Парнок в 1927 году написала: "Не бить челом веку своему, а быть челом века своего, - быть человеком", - и вот эта поднятая голова, распрямленная спина, отсутствие страха перед жизнью. Один из моих героев, священник XVII века Потап Игольнишников из Орла-городка в Усолье Пермском (я переводил с церковно-славянского и готовил к публикации его книгу "Статиръ"), выразил это так: "О человек, познай свое достоинство!". За триста лет до Сахарова и Солженицына, за сто лет до Радищева!
Мы все-таки плохо понимаем эту тему.
Виталий Шенталинский: Да. Пожилые говорят: "Ой, у меня давление, не могу читать на эту тему, хватит уже"... Молодежь отмахивается - не мешайте жить красиво. Наша память повисает в воздухе. "Обратись лицом к седому небу, по луне гадая о судьбе, успокойся, смертный, и не требуй правды той, что не нужна тебе", - это мудрые строчки Есенина, на самом деле правда иногда бывает неподъемной. Многие живут только в личном времени и тем, что касается непосредственно его, а предки и потомки - что-то условное, книжное. Мне кажется, полновесный человек должен жить по крайней мере в двух временах: личном и историческом. С предками и с потомками. Не все могут так жить, это хлопотно, не все согласны выполнять работу горя. Но иначе человек не достигнет самостоянья - в пушкинском понимании этого слова. Может, и не надо взваливать на себя груз всей истории. Но быть самому участником истории и иметь о ней посильное знание - надо.
Я встречался со студентами Воронежского музыкального колледжа. 16-17 лет. Светлые лица. Я спросил, слышал ли кто из них песню "Я помню тот Ванинский порт" - гимн политических заключенных, некогда популярнейшая, в полном смысле народная песня. Тишина. Но потом девочки мне подыграли, подпели, и я рассказал, что в лагере автора этой песни убили за нее. И детские лица стали постепенно зажигаться, как лампочки. (Тут, во время интервью, как в пьесе, позвонили ребята из музколледжа - благодарили за разговор. Прониклись. - "РГ").
Нам нужна эта память, чтобы не повторять ошибок, мы в России подвержены этой болезни - мы второгодники истории... Не зря писал Мандельштам: "Мне кажется, мы говорить должны о будущем советской старины", - предупреждая об опасности.
Виталий Шенталинский - поэт, прозаик, автор десяти книг. Окончил Арктическое морское училище в Ленинграде и журфак МГУ, зимовал на полярной станции острова Врангеля и участвовал в высокоширотных экспедициях, был специальным корреспондентом журнала "Вокруг света" и вел рубрику "Хранить вечно" в "Огоньке". В годы перестройки организовал и возглавил Комиссию по творческому наследию репрессированных писателей при Союзе писателей СССР. Он первый открыл литературные архивы КГБ и опубликовал уникальные материалы о жизни и творчестве, в том числе рукописи Ахматовой и Пастернака, Мандельштама и Цветаевой, Бабеля и Булгакова, Горького и Шолохова, Бердяева и Флоренского, а также множества других выдающихся и малоизвестных деятелей культуры.