Но у него, крупнейшего писателя XX столетия, последнего русского классика, был несомненный пророческий дар. То углубляясь в дебри российской истории, то вовлекаясь в водоворот нашей нынешней повседневности, он напряженно вглядывался в многострадальное Отечество, пытаясь угадать его дальнейшую судьбу. При этом не был созерцателем. Высказывал "посильные соображения" о власти, обществе, искоренении дурных (вековых и новоприобретенных) нравов, укреплении в народе духовных начал, то есть, по сути, о том, "как нам обустроить Россию". Казалось, в его судьбе было навалом всего, что благоприятствует превращению крупной личности в пророка, каждое слово которого современники ловят с жадным и благодарным вниманием. Восемь лет лагерей и двадцать лет, проведенных в изгнании. Невероятное, похожее на чудо преодоление смертельной болезни. Неустанная - и словом, и поступками - проповедь жизни "не по лжи" и убежденность, что "не стоит село без праведника". Нобелевская премия и миллионные тиражи по всему миру. Триумфальное возвращение на родину. Но нет, в пророка он не превратился.
Иногда возникало ощущение, что сам Солженицын, понимая масштаб своей личности, претендует на роль духовного пастыря нации - столько страсти было в его речах, столько веры в собственную правоту! Кого-то это раздражало. И по разным причинам. Начать с того, что возвращение Александра Исаевича из Вермонта в Россию приветствовали немногие, даже не все из тех, кто прошел ГУЛАГ. Тогдашняя власть, встретившая Солженицына с помпой, скорее всех и разочаровалась в нем. Своими проповедями духовного самостояния нации, неприятием западных ценностей, критикой новых порядков писатель пришелся не ко двору. В свою очередь, и Солженицын, приглядевшись к фигурам, олицетворявшим власть в Москве и провинции, с горечью констатировал, что, вопреки его надеждам и чаяниям, новые российские правители - прямые наследники советских вождей: все тот же цинизм, презрение к народу, корыстолюбие. А глядя на перемены в обществе, вчерашний вермонтец с ужасом увидел, как бурно пошли в рост побеги всего того, что отвращало его от Америки: культ денег, холодный прагматизм, тяга к материальным удовольствиям. В своих политических воззрениях (не в политике - ею Солженицын никогда не занимался, до конца дней был писателем, и только) тоже для всех был чужим. Либералы видели в нем ретрограда, коммунисты - лютого врага, всевозможные радикалы - соглашателя.
В 1995 году один из центральных телеканалов предоставил ему еженедельный эфир. Солженицын говорил с экрана обо всем, что его задевало, остро тревожило в современной России. Это чем-то напоминало воскресную проповедь. После нескольких выпусков передачу закрыли из-за низкого рейтинга. Недостаточное внимание к его публичным выступлениям свидетельствовало и о том, что "властители дум" потеряли аудиторию. Общество их не востребует. Традиция духовного наставничества, коим веками обременяли себя российские писатели, ученые, философы, скоропостижно прервалась.
Он проповедовал то, во что искренне верил. Порой верил наивно, не соизмеряя желаемое с возможным. Скажем, размышляя о местном самоуправлении, не брал во внимание скудость муниципальных ресурсов. Говорил о чудодейственной силе, дремлющей в сотах малой провинции, и взывал к правителям: возродите земства, ими спасется Россия! Но что за земство без земли? Что за власть без имущества и без денег?
В июне 2001 года он дал интервью главному редактору "Московских новостей", в котором высказался по "раскаленному вопросу" - отношениях между русскими и евреями. Газетная публикация предваряла выход в свет первого в солженицынской биографии научного труда - исторического обозрения "Двести лет вместе", посвященного жизни русских и евреев в одном государстве. Книгу в те дни еще никто не читал, а вот на интервью откликнулась зарубежная пресса: американская "Вашингтон пост", итальянская " Стампа", израильская "Джерузалем пост", десятки других печатных изданий со всего света и едва ли не все мировые агентства. Российские СМИ публикацию не заметили. Если не считать интернетовских откликов, напечатанных теми же "Московскими новостями", можно сказать, что отечественную прессу, как и большую часть общественной публики, размышления нобелевского лауреата ничуть не тронули. Ну да, ведь выросло новое поколение, и оно без подсказки знает, как ему жить, что ценить, во что верить. Для многих его представителей "раскаленный вопрос", столь мучительно занимавший Солженицына, решается просто и без натуги - репликой Данилы Багрова из фильма "Брат": "Я к евреям как-то не очень".
С Александром Исаевичем, переживавшим мучительный разлад с современностью, неутомимо искавшим для России какой-то "третий путь", не все соглашались. Но не все и отваживались ему возражать. Теперь же политики разных мастей пытаются установить с ним идеологический консенсус. Каждой партии нужен "свой" Солженицын. Либералам - ниспровергатель тоталитарных устоев и яростный враг сталинизма. Консерваторам - сторонник сильного государства, в основе которого сильная власть. Патриотам-почвенникам - глашатай русской общинности и соборности, не приемлющий ничего чужого, заемного. В духовном наследии Солженицына - общемировом, не поддающемся партийной приватизации - каждое политическое сообщество пытается найти только то, что ищет. И несомненно найдет. Консенсус с крупнейшим писателем XX столетия, последним русским классиком формально будет установлен. А различие между ним и его объявившимися "наследниками" все равно останется. Оно в том, что Александра Исаевича Солженицына вели по жизни идеалы, а не интересы.