В этой постановке объединены имена Шостаковича и Ахматовой - спектакль на музыку Камерной симфонии "Памяти жертв фашизма и войны" создан по мотивам известной поэмы "Реквием". Но, как и в сценической версии моцартовской мессы, Борис Эйфман здесь отказывается от своей излюбленной крупной формы, сюжетной подробности и гипертрофированной эмоциональности.
Эту балетную пару можно даже назвать бессюжетной, хотя в ней есть персонажи и характеры, в первой части обозначенные как "Мать", "Сын", "Жена", "Муж", во второй - "Мать", "Юноша", "Мужчина". Но и в первой части диптиха, составляющей гармоничную предтечу первой, Борис Эйфман отказывается буквально воспроизводить сюжет поэмы Ахматовой и порождаемые ею аллюзии. В его "Реквиеме" нет ни Петербурга, ни Петрограда - только Ленинград эпохи ежовщины и жизнь, словно молнией разрубленная на две части, - счастье и воспоминание о нем, прорывающееся сквозь ужас тюремной реальности.
В давно найденных хореографом собственных формулах душевной неволи, выраженных в сломанных под острыми углами линиях его танцовщиков, завернутых внутрь, вопреки всем хореографическим канонам, телах Эйфман не стремится разделить ужас от столкновения с фашизмом и сталинизмом - природа балета такова, что концентрируется на интенсивном душевном переживании состояния несвободы, не размениваясь на детали исторических различий.
Особого эмоционального воздействия Эйфману удается добиться еще и благодаря участию в спектакле ансамбля "Виртуозы Москвы" под управлением Владимира Спивакова, "Мастеров хорового пения" Льва Конторовича и солистов-вокалистов (Анна Аглатова, Юлия Мазурова, Петр Мигунов, Алексей Неклюдов).
В отличие от большинства постановок хореографа, исполняемых под фонограмму (такова специфика бытования авторской балетной труппы во всем мире), здесь зритель не только "облучен" воздействием живого звука - музыканты, ради которых сняты несколько рядов кресел в партере, в буквальном смысле эмоционально объединяют зрителей и сцену.
Особенно ярко это проявляется в не новом "Реквиеме" на музыку Моцарта, который рядом с балетом по мотивам ахматовской поэмы обретает иной смысл, где запеленутые белыми коконами тела теряют былую надмирную и надсобытийную сущность.
Они заставляют вспомнить и о людях, замерзавших прямо на улицах, и о саночках, которые неотделимы от картин блокадных ленинградских зим.