Вы блестяще начинали в Екатеринбургской опере, и ваш дуэт с дирижером Евгением Бражником пресса тогда величала "Свердловским феноменом". Ставили "Бориса Годунова", "Сказку о царе Салтане", "Сказки Гофмана", "Севильского цирюльника", "Пророк"... С той поры вы возглавили московский Театр имени Станиславского и Немировича-Данченко, стали лауреатом многих премий, профессором РАТИ, ставите спектакли не только в Москве, но и за рубежом. И вот вернулись в родные стены для постановки "Бориса Годунова", уже в первой авторской редакции. Что значит для вас этот Екатеринбургский театр?
Александр Титель: Есть вещи, которые навсегда остаются в памяти. Морозы, снега - и театр, где всегда тепло и в прямом, и в переносном смысле слова. Я приехал в Свердловск сначала на режиссерскую практику. Увидел "Силу судьбы" в постановке Семена Штейна, "Петра Первого" в режиссуре Юрия Петрова и восхитился. Обоими спектаклями дирижировал молодой Женя Колобов - мощно, ярко! Там была потрясающая труппа, и я думал: ну, чему я могу их научить! А вообще без любви ничего не бывает. Надо влюбиться в театр, в актеров, должна возникнуть невидимая, тонкая связь. И вот это найденное счастье "театра-дома" я попытался продолжить - уже в Театре Станиславского и Немировича-Данченко. У меня ведь всего два театра были, которые я делал: Свердловская опера и Театр Станиславского...
Как теперь вас встретили в театре?
Александр Титель: Без особого пиетета, но и без скепсиса. Были органичны, естественны, были готовы довериться - и шаг за шагом возникло то замечательное единство, которое так ценят люди театра. Задачи ставились сложные - например, я предложил, чтобы Варлаам был безногим калекой. Это же для актера трудно! Но я-то помню, как мой учитель Лев Михайлов ставил "Порги и Бесс" - там Владимир Маторин в роли калеки Порги лихо гонял на тележке. Целая опера написана о герое на инвалидной тележке! Я об этом напомнил, и молодые актеры стали быстро осваиваться с очень непривычной задачей. И замечательно справляются.
По лапидарности, точности и силе высказывания спектакль заставляет думать, что вы к нему шли много лет, и это итог чего-то накопленного.
Александр Титель: Я долго отказывался ставить "Бориса": мне казалось, что мы в прошлой постановке в Свердловском театре высказались до донышка. Работал и инстинкт самосохранения: это материал, который тебя выпотрошит, - его невозможно делать с холодной головой. И согласился только при условии, что мы будем ставить первую редакцию.
Впервые ее послушав на премьере, я испытал странное чувство: другая опера, созданная на основе знакомых мотивов. Более цельная, совершенная, сильная. Мне даже не жаль утраченных красивых "польских сцен" - они в стороне. И тогда вопрос дилетанта: зачем понадобилось Римскому-Корсакову, а затем и Шостаковичу что-то в ней менять?
Александр Титель: Конечно, первая редакция выплеснулась как сгусток боли. В ней выразилось представление Мусоргского о России и будущем русском театре. Недаром он писал, что нужно вычеркнуть из оперной практики всяческие штампы - все, к чему мы привыкли. Опера получилась абсолютно новаторской - по плотности материала, непрерывности действия, по невозможности разорвать музыкальную ткань паузами для смены декораций, антрактами - а этого музыкальный театр тогда не умел делать. Она непривычна по оркестровке. Многие считают, что Мусоргский был гениальный самоучка - но он так слышал: диковатые, варварские звуки, шокировавшие его современников. Первую редакцию оперы не приняли: нет эффектной женской партии, лирики, любви - того, чего ждут от оперы. Мусоргский сделал вторую редакцию - с Мариной Мнишек, польским актом, сценой под Кромами. Но и она с трудом пробивала дорогу на сцену. И тогда Римский-Корсаков, мастер инструментовки, счел необходимым оперу уже покойного друга украсить согласно эстетическим представлениям времени. Создать версию, которую способны принять современные зрители-слушатели. Ведь и Пушкин стал кумиром публики благодаря первым романтическим произведениям - а уже "Евгений Онегин", "Маленькие трагедии" и "Борис Годунов" многими не принимались: поэт вырос быстрее, чем его публика. Так и с Мусоргским. И Римский-Корсаков сделал все, чтобы ушедшее далеко вперед произведение приспособить к эстетическим нормам своего времени. При этом убрал из нее ряд важных сцен - например, рассказ об угличском убийстве "Пришел я в ночь..." Но надо сказать ему спасибо: благодаря ему "Бориса Годунова" узнала Россия, а затем, благодаря еще и Шаляпину - весь мир. Однако пришла пора вернуться к Мусоргскому, и нынешний спектакль полностью восстанавливает оперу, которую он когда-то принес в дирекцию императорских театров.
Тогда зачем понадобилось еще одно вторжение в ткань оперы - Шостаковича?
Александр Титель: Наверное, он тоже считал, что с точки зрения оркестровки Мусоргский - талантливый дилетант. И пытался все его острые ходы прописать рукой мастера. Шостакович как мало кто владел тембрами ХХ века, и он хотел обострить тембральными красками те намерения, которые слышал в партитуре Мусоргского.
После прослушивания этой первой редакции кажется, что полотно отскребли от позднейших наслоений - и под ними обнаружился шедевр. Так что теперь у нас два шедевра...
Александр Титель: Да, две оперы: с разным дыханием, разным темпоритмом. Во второй редакции нужен антракт: польский акт - уже разрыв главного действия. У Римского-Корсакова - роскошный театр, у Мусоргского - выхлестнутая из души музыкальная драма. У Мусоргского звуки варварские - он такую Русь слышит. Он так написал, надо его понять и так его исполнять. Абсолютный шедевр, где нет ни одной ноты, которой можно было бы пожертвовать.
Самой русской из опер дирижирует немец Михаэль Гюттлер. Как вам удалось найти общее понимание этой музыки? Она в спектакле звучит ярко по-русски - я бы сказал, более по-русски, чем во многих трактовках отечественных дирижеров, придающих ей европейские обертоны.
Александр Титель: У Гюттлера большой опыт работы в Мариинском театре, его не раз привлекал Валерий Гергиев. Он и в Екатеринбурге какое-то время был главным дирижером. Он не со всеми моими предложениями поначалу соглашался - например, был удивлен решением сцены, когда голос Щелкалова звучит из уличного репродуктора военных лет, который для нас всегда знак большой беды. Михаэль прислушивался к интонациям, приглядывался к характерам и постепенно все почувствовал и принял. И сделал своим. Он дирижер очень восприимчивый и чуткий.
От аскетичной сценографии Владимира Арефьева, современной и вневременной сразу, от этих надвигающихся на вас ржавых стен осталось ощущение тупой механической силы, замкнутого круга социальных катастроф, в котором вращается история уже независимо от человеческой воли. Не столько историческое действо, сколько предупреждение - антиутопия, как вы хотели... В Мариинском театре оперу тоже извлекли из описанного в ней времени, но все эти низверженные серпы и молоты свели сюжет к актуальной публицистике. Вы этого избежали.
Александр Титель: Мне хотелось этого избежать. Пушкин писал, что русскому театру пристали "законы драмы шекспировой". Не театр Шиллера или Гете - тоже замечательный, не французский с Расином, а шекспировский! "Годунов" - трагедия шекспировского масштаба. По емкости, по моментальной смене мест действия, плотности текста и смыслов. Мусоргский отошел от политических аллюзий и дал нам, особенно в этой первой редакции, саму Россию. Он единственный в мире оперный композитор, который писал не героев на фоне исторических событий, но собственно Историю.
В спектакле много молодых сил. Как обстоят дела в России с притоком свежих оперных талантов?
Александр Титель: У нас часто пишут об Академии молодых певцов Мариинского театра, о молодежной программе Большого, но почти никогда не вспоминают, что уже лет двадцать как работает стажерская группа при нашем театре Станиславского и Немировича-Данченко, и почти вся сегодняшняя труппа вышла из нее. Да, важно, чтобы были голоса и актерские дарования, но не менее важно, чтобы актер был личностью, чтобы у него было право на высказывание. Мне как-то показали класс - хорошие ребята, отличный педагог. Но все поют ноты, и никто не поет содержание. Вот способный мальчик поет Валентина из "Фауста" - поет красиво, разводит руками. Я ему говорю: вообрази - тебе 19, родителей нет, и тебя забирают в армию. И остается 16-летняя сестра. И куча соблазнов: мальчики, выпивка, наркотики... Все опасности, которые подстерегают, - такие заманчивые. Ты же хочешь, чтобы она не стала ни девочкой с панели, ни синим чулком. Чтобы получила образование, создала семью... Так ты об этом Бога и проси, умоляй, требуй, когда поешь - чего ты важничаешь-то? Он вроде бы понял, но вот вопрос - как это сделать? Это же должно быть смыслом каждой ноты!