Здесь вызывающим выглядит решительно все.
И то, что это фактически театральная пьеса на двоих, для вящей кинематографичности разыгранная не в репетиционной комнате, как указано автором, а на сцене какого-то замшелого парижского театра, где от бедности и старости на фронтоне отваливаются буквы. Получился фактически телефильм, где соблюдены все три единства классицизма: времени, места и действия.
И то, что в бродвейском хите Дэвида Айвса, положенном в основу картины, ясно проглядывает одноименный скандальный роман Захера-Мазоха.
И то, что фильм, как в хорошем учебном пособии, наглядно, последовательно и выразительно иллюстрирует базовые идеи рискового человека, давшего имя мазохизму.
И то, что эти его идеи, как утверждает Полански, сами по себе крайне мало интересуют создателя фильма - его привлекла бенефисность ролей, моделирующих всесилие театра, всесилие актрисы, всесилие женщины, что, в общем, одно и то же.
В пустом театральном зале режиссер Томас, недовольный только что закончившимся прослушиванием записных бездарностей, готовится пойти домой к невесте. Но из пустоты является некая Ванда - она вульгарна, беспардонна, назойлива и, чтобы получить роль, явно готова на все. Томас ее заранее ненавидит, но сдается под ее танковым напором и соглашается послушать. И первые же прочитанные ею строчки роли поражают его искусством невероятного преображения: перед ним уже другой человек - трогательный, изысканно робкий, исполненный хрупкой нежности. Оба начинают, строчка за строчкой, разыгрывать пьесу, и Томас не заметит, как Ванда, перехватив инициативу, сымпровизирует ему уже собственные сюжеты, перевоплощаясь из нежной Золушки в вамп, магическую соблазнительницу, напористую шлюху, роковую разлучницу, сирену, обращая его в своего раба, заставляя, потеряв собственную волю, меняться ролями, неуловимыми, но уверенными штрихами претворяя невинное театральное действо в нечто маняще гибельное.
Получился великолепно сымпровизированный этюд на близкую Полански тему театра, способного пленять, завораживать и подчинять, как удав кролика. Рассказ о философии актерства на сцене и в жизни, о лицедействе, ставшем чем-то более изощренным и значительным, чем реальность. Здесь виртуозно все, от блестящей, всеми красками мерцающей работы Эмманюэль Сенье и Мэттью Амальрика до световой палитры, саундтрека и ракурсов, выбранных для единственной камеры, которой снимался фильм. Все участники действа - и Полански, и Сенье, и Амальрик в интервью дружно отрекаются от какого-либо интереса к собственно мазохизму, но Амальрика режиссер фильма гримирует, добиваясь максимального сходства с собственной персоной.
Что делать с таким фильмом - никакой прокатчик не знает. Картина выламывается из всех канонов кинематографа, подменяя их мастерски использованными приемами телевидения (как, впрочем, выламывался из них, предложив собственные законы, фильм фон Триера "Догвиль").
Режиссерское мастерство здесь очевидно и более чем наглядно - все брошенные самому себе вызовы виртуозно отражены: перед нами полуторачасовой бенефис трех выдающихся талантов. Наконец, заслуживает самой высокой оценки Эммануэль Сенье, сыгравшая в этом фильме целую панораму женских типов, легко и свободно перетекавших друг в друга и образовавших дьявольское единство. Не фильм, а пещера Али-Бабы, вдруг открывшая глазам немыслимые сокровища. Но сначала эту пещеру нужно еще отпереть - а кто захочет трудиться?
Такие фильмы - предельно аскетичные, и в то же время сражающие художественным богатством - в среднестатистическом кино появляются довольно редко, и судьба их в прокате не бывает счастливой. Западным картинам в наших кинотеатрах везет больше: российский зритель, усердно ненавидя развратную Европу и самоуверенную Америку, все равно заграничному кино доверяет больше, чем нашему. Поэтому в свое, уже очень давнее время не вышел на экраны сходный по типу фильм Михаила Швейцера "Послушай Феллини!", - монобенефис Людмилы Гурченко, пронзительно откровенная исповедь выдающейся актрисы, где она одна создала два десятка ролей, так и ухнувших в небытие: фильм умер, не родившись.
Картине Поланского повезло уже в том, что она, похоже, все-таки найдет своего зрителя. Не то кино, не то телевидение, не то театр - белая ворона, залетевшая в чужую стаю, и все равно ошеломляюще прекрасная.