В конце концов, где еще можно увидеть, как Руи Прата, почтенный директор португальского фестиваля фотографии в городе Брага, поет традиционную песнь фаду на открытии проекта Ольги Ингуразовой, чьи работы, сделанные в Абхазии, были выбраны на портфолио ревю 2013 года для представления на персональной выставке? Где можно послушать лекцию фотографа из Южной Кореи Юнгхо Канга, чей рассказ превращался временами в ироничный и эффектный перформанс, в который он вовлекал и зрителей? И не понадобилось никаких дополнительных объяснений, почему его называют "танцующим фотографом". Где можно услышать рассказ об уникальном опыте бельгийца Вима де Шамфеле, который последние десять лет создает коллективные портреты жителей маленьких африканских селений?
Впрочем, фестиваль не только расширяет кругозор зрителей и диапазон возможностей участников, но прежде всего - представления о границах фотографии. Еще недавно главным соперником фотографии, на территории которого она время от времени невзначай выступала, казалась живопись. Поиск собственного языка фотографии и освоение художественных средств "соперника" шли рука об руку. Но сегодня фотография столь же амбициозно движется в сторону перформанса, например. Фотография создается отнюдь не для того, чтобы запечатлеть перформанс во всей красе. В проекте "99 вариаций" корейца Юнгхо Канга перформанс, с весьма сложным гримом, гротескной пластикой и совершенно отдельными, существующими в какой-то параллельной поэтической реальности подписями к фотографиям, собственно, и затевается единого кадра ради. Жутковатые автопортреты перед зеркалом (то в паутине нитей, то в обнимку с механическим скелетом, похожим на сломанного терминатора или андроида, то в странной чешуе или корнях, но с непременным "Кодаком" на первом плане), выглядели бы пришельцами из трэшевых историй, если бы не отточенное качество съемки. Текучая реальность вроде анимационного космоса манги явлена во плоти фотографа и зафиксирована фотокамерой. Фотография мало того что "ловит" в свои сети призраки, грезы и сны, она их фактически создает.
Собственно, здесь она совсем близко подходит к территории кино, где свой клондайк обнаруживали многие фотографы, от гениального автора антиутопии "Взлетная полоса" Криса Маркера до канадца Сержа Клемана, превращающего фотографии города в почти абстрактную визуальную поэзию. И фильмы Клемана, и его проект "Город. Живу" были показаны в Краснодаре. Но любопытно, что фактически кинематографического эффекта достигает в своих работах, напоминающих монументальные росписи, фотограф из Бельгии Вим де Шамфеле. Нет, его портреты африканцев статичны. Его герои, будь то туареги - гордые воины пустыни на белых верблюдах, или работающие на соляных озерах жители Мадагаскара, или малыши с родителями из Сан-Томе и Принсипи, стоящие и сидящие у своего бесконечно длинного дома, где вместо дверей - цветные занавеси, позируют перед камерой неподвижно. Но фотографии разворачиваются, как свитки или фрески. Мы движемся от одной фигуры к другой, оказываясь с незнакомым миром лицом к лицу. Вместо движения пленки - движение зрителя. Тут нет сюжета, тем более автора не волнуют этнографические задачи. Здесь главный сюжет - встреча лицом к лицу зрителя и персонажа. Вим де Шамфеле снимает только тогда, когда люди соглашаются на съемку или просят его их сфотографировать сами. Он делает фотографии, соединяет отдельные снимки в "свиток" с помощью компьютерных технологий и возвращается с ними в те же селения, чтобы показать их своим героям. И чтобы спросить разрешение на показ их фотографий на выставках по всему миру. Иногда один снимок занимает больше времени, чем любая киноэкспедиция. Вим де Шамфеле говорит, что за год он делает (в лучшем случае!) три работы. Чтобы получить согласие туарегов на съемку, понадобилось шесть месяцев. Проще снять любого европейского президента... Но эти портреты не о дистанции между людьми, а о доверии и опыте совместного творчества, свидетельством которого становится фотография.
Если коллективные портреты бельгийского фотографа монументальны, как эпос, то цикл "Каллиграфия" Юрия Бродского, замечательного фотографа из "днепропетровской школы", который сейчас живет в Кельне, напоминает таинственные иероглифы, в которых зашифрованы древние стихи. От границ фотографии он движется даже не к графике - прямиком к поэзии. С одной стороны, он снимает завитки ракушек и листья, морскую губку и обкатанные прибоем окаменелости - все, что вроде бы подходит под определение "мертвой натуры", то бишь натюрморта. Но в этом сочетании главное слово - натура, природа. На листах для акварели, на которые Бродский сам наносит эмульсию, сам колдует, печатая снимки, хрупкие объекты обретают полупрозрачность, легкость, невесомость. На пространстве белого листа, чей тон рукотворен, задается фотографом (тональность - вообще его любимое слово), эти предметы меньше всего выглядят "найденными". Они обретают воздушную нематериальность знака, но знака, который сродни нотам, а не указателям дорожного движения. Бродский объединяет фотографию и рукотворную технику печати, плотность природного объекта и невесомость музыки, возникающей на работе в результате вдохновения и расчета...
Словом, фотография предстает как таинственная земля, границы которой подвижны и зыбки. В этой стране видимые очертания обретает то, что ускользает от торопливого взора каждого дня. Более того, фотография сама создает свои острова, что складываются в новом веке в новый неожиданный архипелаг.