Я попросил открыть шкаф, чтобы если не купить, то подержать старинную книгу в руках. Первой попалась на глаза строчка из апухтинской прозы: "Ночь была так тиха, что пламя свечей стояло неподвижно, несмотря на широко открытые окна...".
Будущий поэт провел детство в усадьбе близ Козельска. Мать возила его в Оптину пустынь. Старец Макарий был первым духовником Апухтина.
К десяти годам Алёша знал почти всего Пушкина и Лермонтова наизусть. В 12 лет мальчика отвезли в Петербург, где он поступил в училище правоведения. В 14 лет в печати появляется его первое стихотворение.
Листая старинную книгу Апухтина, я обратил внимание на сделанные кем-то пометки. Человек с инициалом Щ. подчеркивал тронувшие его строчки, а рядом на полях ставил дату. К примеру, рядом со стихотворением "Я люблю тебя..." помечено: "7/1Х.1917 г.". Судя по всему, для какой-то чуткой души эта книга была сокровенным дневником. Как досадно понимать: стихи Апухтина не говорят нам и сотой доли того, что говорили нашим предкам. Мы стоим перед ними, как перед заброшенной усадьбой.
Апухтину не надо было предсказывать свое забвение. Он успел почувствовать его на себе. Поэт был одним из инициаторов установки в Москве памятника Пушкину, много хлопотал об этом, собирал деньги. Но Апухтина не оказалось в списках приглашенных на торжественное открытие. 6 июня 1880 года он пишет письмо своему другу и, пытаясь взглянуть на ситуацию иронически, рассказывает о себе в третьем лице: "Пока на бульваре открывали памятник великому поэту, поэт Апухтин сидел на своем диване и томился размышлениями самого грустного свойства. Чтобы развлечься, он надел белый халат, зажег все свечи и начал декламировать любимые стихи Пушкина, переходя из кресла на кресло и проливая обильные слезы..."
Алексей Николаевич был домоседом и за всю жизнь совершил два-три путешествия. Самым важным из них он считал поездку в Святогорский монастырь на могилу Пушкина.
Из неоконченного романа Алексея Апухтина
"Возвратясь поздно ночью с какого-то бала, графиня Хотынцева прошла прямо в комнату мужа, зажгла все свечи и, растолкав графа, сказала:
- Базиль, могу сообщить тебе важную новость. Сейчас княгиня Марья Захаровна сказала мне, что никаких перемен больше не будет. Правительство и без того дало много свободы. Теперь за границу может ехать всякий, кто хочет, офицеры гуляют в пальто и фуражках и все курят на улице. Чего же им еще? А мужиков решено освободить через пятьдесят лет. Я нарочно тебя разбудила, чтобы ты мог спать спокойно..."
Сухие, редкие, нечаянные встречи,
Пустой, ничтожный разговор,
Твои умышленно-уклончивые речи,
И твой намеренно-холодный,
строгий взор, -
Все говорит, что надо нам расстаться,
Что счастье было и прошло...
Но в этом так же горько мне сознаться,
Как кончить с жизнью тяжело.
Так в детстве, помню я, когда меня будили
И зимний день глядел в замерзшее окно, -
О, как остаться там уста мои молили,
Где так тепло, уютно и темно!
В подушки прятался я, плача от волненья,
Дневной тревогой оглушен,
И засыпал, счастливый на мгновенье,
Стараясь на лету поймать недавний сон,
Бояся потерять ребяческие бредни...
Такой же детский страх теперь
объял меня.
Прости мне этот сон последний
При свете тусклого, грозящего мне дня!
* * *
Хоть стих наш устарел, но преклони
свой слух
И знай, что их уж нет, когда-то
бодро певших,
Их песня замерла, и взор у них потух,
И перья выпали из рук окоченевших!
Но смерть не все взяла. Средь этих урн
и плит
Неизгладимый след минувших дней
таится;
Все струны порвались, но звук еще дрожит,
И жертвенник погас, но дым еще струится.