Он был человеком безусловно верующим, но вера его была основана на гуманистических ценностях великих предшественников, а отношения со смертью были глубоко личными, спрятанными от посторонних глаз. Он исследовал человека бесстрашно, но не беспощадно, оставляя своим героям некий важный шанс, возможность выйти на очную ставку со смертью, быть может заблуждающимися, но не предавшими себя и своих близких. Максуд принадлежал к тому поколению советских людей, чье детство было опалено войной, сталинскими репрессиями, а молодость пришлась на время хрущевской оттепели , когда воздух разрешенной свободы пьянил и вселял надежды. Это было время, когда в домах азербайджанской интеллигенции чаще говорили на русском, нежели на родном языке. Да к тому же Максуд был обитателем города, который сам по себе составлял некий многоязыкий космос, где слово "бакинец" обозначало принадлежность к особому этносу. Разве что только одесситы на равных могли в этом мире соперничать с бакинцами. Как и Одесса, Баку был реальным и одновременно нафантазированным городом. Где сама жизнь была праздничной авантюрой с неизменно хорошим концом. Где жили лучшие в мире девушки, где дружба не знала пределов, где мудрость стариков могла соперничать разве что с прекраснодушием молодых его обитателей. Максуд был истинно азербайджанским писателем, патриотом азербайджанской культуры и азербайджанской жизни как таковой. Он прекрасно и образно говорил на азербайджанском языке. Но писал на русском. Феномен Максуда в том, что при этом он не изменял своей национальной идентичности, оставался азербайджанским писателем. Так же как Чингиз Айтматов, написавший все свои главные книги на русском языке, был писателем киргизским. Соотношение языка и этнической принадлежности литератора - тема особая. Но в жизни и в творчестве Максуда Ибрагимбекова все было предельно органично: он был азербайджанским писателем, который писал по-русски, но ни для него, ни для его читателей в этом не было никакой проблемы.
Максуд был певцом своего города, своего народа, своей страны. Он чувствовал великое разнообразие азербайджанской провинциальной жизни, умел удивить глубоким знанием местных нравов Шеки или Нахичевани. Он прекрасно знал историю Азербайджана, великолепно чувствовал его природу. Но при всем том он был писателем, укорененным в современности. Городским писателем, черпающим силы и уверенность в особой энергии мегаполиса. Он необычайно остро чувствовал драму течения времени. Он знал, что любые перемены требовали если не героизма, то хотя бы мужества.
Разумеется, творчество Максуда вырывалось за границы современного городского ландшафта. Он писал о войне, питая надежду, что столкновение со смертью не всегда разрушительно для человека. И хотя он назвал одну из лучших своих пьес весьма определенно "За все хорошее - смерть", он знал, что отношения жизни и смерти куда сложнее, чем кажется многим людям. Он писал социальные драмы, производственные пьесы, как их называли в 70-80-е годы. "Мезозойская история", посвященная знаменитому нефтянику Фарману Салманову, первооткрывателю сибирской нефти, поставленная в Малом театре Борисом Равенских и пожаром прошедшая по театральным подмосткам всей огромной советской страны, была частью культурной программы, обязательной для делегатов ХХV съезда КПСС. Но Максуд умел, если использовать термины фигурного катания, любую обязательную программу сделать произвольной. Он всегда писал о людях, которых знал и любил, которым сострадал и гордился. Он знал, что под грузом любых идеологических систем существует то великое чудо, которое Ф.М. Достоевский называл "живой жизнью". Для Максуда это чудо было всегда связано с его родной землей.
Его последнюю повесть я читал в рукописи, сидя в Баку в гостиничном номере. В ней реальность переплеталась с вымыслом. И неожиданно в каких-то героях я распознавал, к примеру, сходство с родителями Юлика и Миши Гусманов: папа - известный врач, которого постоянно вытаскивают к именитым больным, мама - преподаватель, благодаря которой большая часть бакинской молодежи знает английский язык. Потом, уже совсем перед уходом из жизни, Максуд напишет об этой семье несколько страниц в сборник воспоминаний, которые младшие Гусманы издали в память о своих родителях, но и это документальное эссе будет полно того романтизма, который был неотъемлемой стихией художественной прозы Максуда.
Как всякий мудрец, он обладал особым зрением и чувством самоиронии. При внешней невозмутимости он был страстным, даже яростным собеседником, к каждому слову которого было важно прислушаться. В любой компании он был первым среди равных - это звание доставалось ему, что называется, по умолчанию.
Максуд Ибрагимбеков был великим азербайджанским писателем, который писал на русском языке. А потому в равной степени был открыт и городу, и миру. Боюсь, что его уход разорвал важную связующую нить между азербайджанской и русской литературой. Будем учиться жить без Максуда.