"Мой отец Олег Михайлович Малевич родился в июне 1928 года. Он был довольно закрытым со мной, но, вероятно, не ошибусь, если назову несколько важнейших переживаний его жизни.
Арест и смерть отца в лагере в 1936 году. Блокада. В молодости - страстное увлечение на всю жизнь чешской литературой и культурой. Любовь - тоже на всю жизнь. ХХ съезд. Трагическое переживание чешских событий 1968 года...
Среди близких его друзей назову в первую очередь Ю.М. Лотмана, З.Г. Минц и поэта Льва Друскина. Но больше друзей у него было в Чехии и Словакии. Заслуги отца как переводчика были отмечены премией Bohemica и званием почетного доктора Карлова университета в Праге.
О блокаде. Когда началась война, отцу было тринадцать лет. Весь первый блокадный год прожил в родном Ленинграде. Отец вспоминал, как покупал горчицу - последнее, что еще можно было купить в ленинградских магазинах.
В августе 1942-го с матерью эвакуировался через Ладожское озеро и после долгого пути оказался в Новосибирской области.
Первое стихотворение отца появилось в печати в 1947 году, но первый поэтический сборник у него вышел только в 1991 году, когда автору было шестьдесят три года.
Мне очень нравятся его юношеские стихи конца 1940-х. Они дышат свежестью и чистотой. Некоторые любовные стихи, посвященные моей маме, я положил на музыку.
Как все блокадники, отец никогда не оставлял недоеденной корки хлеба..."
Стихи о блокаде
...В обертке неба синего
лежит кусочек хлеба.
Мне б хоть кусочек зимнего
сверкающего неба!
Играют контрабасы,
старухи точат лясы.
Надули трубы губы,
Собаки скалят зубы.
Хочу есть много мяса,
хочу есть много хлеба.
Воздушные колбасы,
я был там или не был?
В обертке неба синего
подобьем рафинада
белеет крыша Зимнего...
В моем мозгу блокада.
* * *
Я видел женщину нагую.
Ее забыть я не могу.
Я видел женщину нагую.
Она лежала на снегу.
Она лежала неживая
(я видел жилки синих вен)
как будто кукла восковая,
как выброшенный манекен.
Когда б она была живою,
она б красавицей слыла,
но с желтизною восковою
так зримо мертвою была.
Ее лица не тронул голод.
Ну а меня бросало в пот,
хотя штыком и не был
вспорот
упругий девичий живот.
* * *
Я помню первый день войны
и помню день войны последний.
Но самой страшной тишины
не зачерпнул дырявый бредень.
Она за стенкою жила
в квартире нашей,
в Ленинграде.
Где эти детские тела?
Ах, не пытайте, Бога ради.
Когда по комнате брожу
и слышу внучки лепет милый,
я в тот голодный год вхожу,
перешагнув через могилы.
Вернуться домой
Вернуться домой,
тихо открыть калитку,
погладить старый забор
и остановиться
под растерянным
взглядом мамы...
Склониться к ее лицу,
ощущая, как порывы ветра,
далекие голоса этого двора,
и ничего не слышать,
ничего не видеть -
кроме ее новой морщинки.
Из переводов со словацкого
из последних стихов
Баллада о белой ночи
Вновь белой ночью
нам с тобой
не дремлется, не спится.
А взгляд у неба голубой:
твой взгляд, твои ресницы.
Издалека шумит прибой.
Разлука наша длится.
Но если встреча суждена
в заоблачных просторах,
я принесу тебе, жена,
последних строчек ворох,
две ракушки с морского дна
и листьев тихий шорох.
Куда ж мне за тобою плыть,
печальная наяда?
Июль 2003 г.
Из воспоминаний Олега Малевича, записанных его сыном
Моя сознательная жизнь началась в ту февральскую ночь 1936 года, когда пришли арестовать отца. Как сейчас помню его - небольшого, смуглого, коренастого. Уже тогда седого, хотя ему был всего 41 год. Он стоял в сером, спортивного покроя, ворсистом пальто, привезенном из Франции. Мы вернулись оттуда вскоре после убийства Кирова. Прошло меньше года, и вот он обводил прощальным взглядом комнату, где оставались жена и восьмилетний сын, проснувшийся во время обыска. Через несколько месяцев отец умрет в ухтинско-печорском концлагере под Воркутой.
В начале лета 1941-го я поехал в детский лагерь. Скоро немецкий десант стал высаживаться около Ленинграда. Помню, на станции Сиверская лежала корова, а рядом лежал человек. Потом прошел слух, что немцы высадились около Оредеж. Вернулся в город. Мама разрешала мне ездить по городу, и я купил книжку "Человек-амфибия". Осенью мама работала в Ботаническом саду. Начал падать снег, пальмы замерзли. В это время в магазинах уже ничего не было и я в Ботаническом саду собирал желуди.
Самый крупный налет был, когда немецкие танки прорвались на Пулково. Но постепенно мы ко всему привыкли, и даже не уходили в бомбоубежище. Откуда-то к нам переселили женщину с двумя девочками. Но через месяц они все умерли. Мама как-то сделала так, что я не видел их трупов.
Начался декабрь. Рабочие получили 125 граммов. Мама поступила в охрану, на ночь уходила. У меня была задача купить хлеб. А ночью я и бабушка не спали, оба хотели есть, и иногда отрезали по кусочку хлеба. Мама решила эвакуироваться. Мы ехали более месяца в Барнаул. Но до Барнаула не доехали, нас высадили из вагонов, повезли на телегах. Приехали в село Березово. Там мы с мамой работали: мама на веялке, а я на комбайне. Началась зима. Мама стала учительницей.
Я всеми фибрами души ненавидел фашизм, но у меня не было ни неприятия немецкого языка, ни вражды к немецкой культуре. Оказавшись в эвакуации в далеком сибирском селе, я раздобыл учебники и самостоятельно занимался немецким. А чтобы сдать экзамены по немецкому языку за семилетнюю школу, мне пришлось пройти 80 километров пешком до районного центра.