Известно, что в пятнадцатилетнем возрасте вы общались с Леонидом Якобсоном. Как это случилось?
Борис Эйфман: Якобсон в те годы был фактически запрещенным хореографом. Ему не давали ставить ни в Москве, ни в Ленинграде, и он приехал работать в Кишинев, где я жил со своими родителями. Я принялся расспрашивать Якобсона о том, как стать хореографом. Он ответил: "Хореографами не становятся, хореографами рождаются". Как человек сомневающийся, я постоянно потом думал, рожден я хореографом или не рожден? Я начал ставить для других учащихся балетной школы, в которую поступил, а в 16 лет у меня уже был свой коллектив. Мы показывали программы, участвовали в конкурсах... Тогда же, в 16 лет, я впервые приехал в Ленинград, и город поразил меня. Я гулял по набережной возле Адмиралтейства, спустился к скованной льдом Неве и сказал: "Господи, я хочу жить и творить в этом городе". Когда я решил поступать в Ленинградскую консерваторию, такой выбор казался несколько странным. Балетмейстерский факультет ГИТИСа в Москве был гораздо более известен, а кафедра хореографии в консерватории в год моего поступления делала лишь первый выпуск. Но я очень любил музыку и хотел одновременно продолжать и музыкальное развитие, и хореографическое. Мне повезло, что на первом курсе у нас проходили консультации с Федором Васильевичем Лопуховым. Тогда же завязалась дружба между мной и семьей Якобсона. А получилось все случайно. Консерватория готовила юбилейный вечер Лопухова, и я повез Якобсону приглашение. Когда он увидел меня, то сразу же узнал. В моей жизни было много таких случайных неслучайностей - эпизодов, определяющих судьбу. Я глубоко убежден: у человека в жизни все предзадано. Нужно только почувствовать момент, когда тебе посылается шанс. А еще я много работал. В результате Игорь Бельский (в те годы - главный балетмейстер Малого театра оперы и балета) пригласил меня поставить балет "Гаянэ". Случай неординарный, мы были едва знакомы.
А как Ленинград принял вас?
Борис Эйфман: Ленинград практически не принимал чужаков. Чтобы разговаривать с ленинградцами на одном языке, нужно было проделать огромный путь. И я его преодолел. Признание пришло в конце 1980-х. Знаете, что мне помогало? Я приходил в Александро-Невскую лавру и пытался впитать в себя ауру великих людей, которые там захоронены. У меня не было возможности контактировать с живыми знаменитостями, поэтому оставалось пользоваться тем, что мертвые не прогонят. Я ходил на кладбище "разговаривать" с Чайковским, Достоевским, Петипа, и это общение приближало меня к пониманию петербургского духа и менталитета.
Но прошло только десять лет, и вы получили в Ленинграде свою труппу?
Борис Эйфман: "Труппу" - громко сказано. Мне достался откровенно слабый коллектив с недисциплинированными выпивающими артистами, приписанными к Ленконцерту. На тот момент этот ансамбль обанкротился и творчески, и финансово. К счастью, тогда оказались свободны Алла Осипенко и Джон Марковский. Они пришли и задали совершенно иной уровень. Вскоре к нам также присоединились Валерий Михайловский и Валентина Морозова. В конце января 1977 года мы начали работать, а уже в июне показали первую программу из четырех одноактных балетов. Среди них были "Двухголосие" на музыку Pink Floyd и "Искушение" на музыку группы Yes. Эти постановки сразу привлекли внимание публики и критиков.
В дни вашей молодости доверия к начинающим хореографам было больше, чем сегодня?
Борис Эйфман: Я думаю, разговоры о том, что сегодня молодым хореографам сложно продвигаться, - от лукавого. Считаю, моему поколению было гораздо труднее: с нами никто не возился. Студентом я вставал в 8 утра и шел в балетный зал сочинять хореографию, потому что в 10 в зале начинался урок и зал был занят до вечера. Я очень хотел наблюдать за работой Якобсона, но он не пускал меня на репетиции. И все же я приходил и в окошко подсматривал, как Якобсон сочиняет. А за 40 лет моей работы в театре ни один молодой хореограф не попросился ко мне на репетиции. Почему я воспринимаю это так болезненно? Сегодня балетному миру нужна свежая кровь, новые лидеры. Я хочу, чтобы в творческой лаборатории Дворца танца, проект которого начал наконец реализовываться, развивались молодые хореографы. Пока я вижу лишь одного претендента - Олега Габышева. Но он занят у меня как ведущий солист, и я не могу его никем заменить.
Многие хореографы вашего поколения - Иржи Килиан, Матс Эк, Уильям Форсайт - попрощались с балетом. У вас не возникало такого желания?
Борис Эйфман: Я каждый день по семь часов работаю в балетном зале. Более того, я вышел на принципиально новую стезю: переосмысливаю свои старые балеты. В этом году мы показали премьеру спектакля "Чайковский. PRO et CONTRA". Когда-то я сочинил балет о жизни и творчестве композитора. Эта работа получила высокую оценку в Париже, Нью-Йорке, во всем мире. Потом спектакль выпал из репертуара, и я решил его восстановить. Однако, пересмотрев свою постановку, понял: "Чайковский" был балетом ХХ века. А мне неинтересна музейная реликвия. Я решил, что должен поставить "Чайковского" заново. И сочинил спектакль с новой хореографией, драматическими акцентами и сценографическим оформлением. "Чайковский. PRO et CONTRA" по содержанию и форме - оригинальная, самостоятельная работа. В нем мы фокусируемся уже не на личных драмах композитора, а на тайне рождения его гениальных произведений.