"Триптих" недавно впервые показали за пределами столицы, в Петербурге, где открылся театральный фестиваль "Балтийский дом". Корреспондент "РГ" воспользовалась случаем, чтобы поговорить с Андреем Сергеевичем.
Где кончается искусство
- Это замечательно, что есть такой фестиваль, - первым делом сказал Кончаловский. - Проводится он вопреки финансовым трудностям, которые у нас, людей творческих, всегда были и будут. Потому что без них искусство кончается, и начинается рынок. Собственно, денег искусству всегда должно чуть-чуть не хватать. Тогда фантазия работает особенно хорошо.
По принципу "голь на выдумки хитра"?
Андрей Кончаловский: Именно. Исстари театральные коллективы создавались людьми, которые готовы были сами заплатить, чтобы что-то поставить и где-то выступить. Бывали, конечно, у артистов покровители. Скажем, Медичи во Флоренции или французский "Король Солнце" - Людовик ХIV. Но гораздо чаще артисты просто выходили на площадь и показывали, что умели, собирая затем шапкой по кругу "гонорар" у благодарной публики. Ничего постыдного в этом нет. Зато сразу было видно, кто чего стоит.
Ставя одну за другой три пьесы Чехова с одними и теми же исполнителями, в одних и тех же декорациях, вы для себя загодя определили, что "на выходе" это непременно будет трилогия? И что ставить надо в том же порядке, как писал их сам Антон Павлович: "Дядя Ваня" - "Три сестры" - "Вишневый сад"?
Андрей Кончаловский: Когда приступал к работе над первой из этих трех пьес, о триптихе не думал. Это возникло позже, при постановке "Трех сестер". В какой-то момент задумался, почему автор написал их в такой последовательности? Пришел к выводу, что он каждый раз выходил на новый уровень ментальности российского общества. В "Дяде Ване" главной была проблема имения, "нужных" и "ненужных" дворян. В "Трех сестрах" проблема уже шире: в губернском городе с населением 200 тысяч нет ни одного человека, которому можно было бы подражать. Или хотя бы позавидовать. Речь, в сущности, о том, что в России существуют две нации: европейская и так называемая архаическая, и между ними всегда разрыв. А в "Вишневом саде" Чехов думал, мне кажется, о том, что (и кто) приходит на смену уходящему и уходящим. Мечтал о буржуазии, которой у нас никогда не было. Как человек русский, умный и думающий, мог сказать о нашей уездной обывательской жизни словами одного из своих героев: "Ненавижу, презираю всей душой". Огромные расстояния. Грязь. Народ темный, грубый. Он прекрасно понимал трагедию провинции. Вряд ли думал об этом как социолог. Был в первую очередь великим художником, болеющим за свою страну. В 1903 году в разговоре с Буниным заметил: "Вот умрет Толстой, и все в России полетит к черту". Бунин уточнил: "Имеете в виду литературу?" - "И литературу тоже", - ответил Антон Павлович. То есть понимал и видел гораздо глубже, чем многие в российском обществе того времени.
Вы поставили когда-то еще и его "Чайку" - в парижском "Одеоне", затем в том же Театре им. Моссовета. Не собираетесь восстановить ее, расширив пространство трилогии?
Андрей Кончаловский: "Чайку" можно, конечно, ставить еще и еще раз. Как и любую пьесу Чехова. Они всегда актуальны. Всегда откроешь что-то новое для себя, а значит, и для зрителя. Но нынешняя трилогия - это для меня уже законченное произведение.
Поставить вообще можно многое. Хотелось бы выразить свое отношение к великим загадкам. Времени, к сожалению, не хватает.
Вас, наверное, часто спрашивают, почему беретесь за ту или иную пьесу, что хотите сказать своей новой работой?
Андрей Кончаловский: Знаете, я очень завидую музыкантам. Им никогда подобные вопросы не задают. Просто слушают музыку. Известно, что когда Толстого попросили кратко сказать, о чем его "Анна Каренина", он ответил: "Я не писал бы роман, если бы мог сказать кратко". Могу подписаться под этими словами. Понравилась пьеса, вот и поставил ее. Потому что вызывает у зрителей определенные чувства, он плачет или смеется, страдает, гневается или радуется. А чувства всегда современны. Идут от сердца, а не от головы. Для меня главное - волнует человека, пришедшего в театр, происходящее на сцене или нет. Если волнует, значит, попал "в точку", "работает" постановка.
Я как-то заметил, что зритель на моих спектаклях в Театре им. Моссовета первые минут 10-15 не может сообразить, где он находится. Не в том смысле, что актеры ходят по сцене без штанов или с автоматами Калашникова, тогда непонятно иное: где там Чехов? А с точки зрения восприятия. Вроде бы пришли на Чехова, а надо смеяться. К нему привыкли как к слишком серьезному, смертельно скучному драматургу. И монологи у него чересчур длинные. Но надо понимать, чьи в них мысли - автора или персонажа. И вот тут начинается самое интересное.
Антон Павлович имел четкое представление, каким должен быть его театр. Но объяснить это было сложно. Например, о Шарлотте в "Вишневом саде" написано: "комическая старуха". Как это сыграть? Он пишет Марии Лилиной, актрисе МХТ, что Шарлотта не какая-то там сумасшедшая. Она из жизни, упоминается в его записных книжках. Ставить сложно, рискованно, но увлекательно.
У вас в спектакле эта дама вообще какая-то эксцентричная, чуть ли не на голове ходит.
Андрей Кончаловский: Каждый раз, глядя на нее, говорю себе: Антон Павлович, не сердитесь! Ваш "Вишневый сад" - это серьезный вызов режиссеру. Надо постараться, чтобы восприятие шло через чувство.
Вы купировали какие-то монологи главных героев?
Андрей Кончаловский: Ни одного слова. У Чехова нет ничего лишнего. Много юмора, эксцентрики. Он писал, что в жизни все перемешано - высокое и низкое, смешное и трагичное. И когда на сцене один артист играет трагедию, другой клоунаду, третий мелодраму, то возникает странная на первый взгляд многогранность, которую кто-то, возможно, назовет отсутствием вкуса. А мне это нравится. Потому что жизнь именно такая - полижанровая!
Я ставил "Вишневый сад" как комедию, пытаясь соотнести пьесу с тем, что происходило в жизни автора в момент первой постановки. Антон Павлович умирал. Для артистов, которые знали об этом, это драма, слезы. А он хотел уйти весело. Он еще в 1896 году написал: "Я умру через пять лет". Все знал о своей болезни. Но прошло пять лет, шесть, а он живет. Надо постараться понять человека, к тому же медика, который пережил свои мрачные прогнозы. Тогда поймешь, в чем его сарказм и веселье.
Вы как-то сказали, что в кино каждый раз "заново себя придумываете" как режиссер. А в театре?
Андрей Кончаловский: В театре я до сих пор новичок. На подмостках всего 20 лет. А в кино - 55. Вот эти 30 лет разницы важны. В театре у меня хорошая энергия заблуждения. И богатые возможности для того, чтобы придумывать.
На спектаклях своих коллег бываете? Какие-то идеи для своих работ заимствуете?
Андрей Кончаловский: Конечно, и бываю, и заимствую. Как без этого? В основном, правда, это мои зарубежные коллеги. С российскими сложнее. Из отечественных мастеров современен, волнует Георгий Товстоногов...
...Которого уже 27 лет как нет на нашей Земле...
Андрей Кончаловский: И тем не менее.
Во времена Антона Павловича Петербург был столицей России. Не странно ли, что его героини из "Трех сестер" мечтают "В Москву! В Москву!", а не в европейский Питер?
Андрей Кончаловский: Почему не в Петербург? Так его тут невзлюбили, провалив гениальную "Чайку". Как до этого невзлюбили Чайковского. А после - Кончаловского. Имею в виду художника Петра Петровича, моего деда. Конфликт между европейским Петербургом и архаичной Москвой существовал всегда, с первых лет появления Северной столицы. И всегда будет.