26.10.2016 12:01
Культура

Берлинский театр Шаубюне показал в Москве "Сострадание"

Текст:  Наталья Шаинян
Так получилось, что к показу спектакля берлинского театра Шаубюне "Сострадание. История одного оружия" на фестивале "Территория" в Москве не успели привезти декорации. Но к моменту, когда зрители собрались в зале, на сцене Центра им. Мейерхольда уже живописно громоздился всяческий хлам, оперативно собранный организаторами фестиваля по указаниям режиссера Мило Рау.
/ Игорь Матей/предоставлено пресс-службой фестиваля "Территория"
Читать на сайте RG.RU
Историю Большого театра оцифруют

Казус с опоздавшей фурой стал частью спектакля. Грань между еще-не-театром и уже-театром была зашлифована: вот реквизит, собранный наспех и только для этого показа. Вот директор фестиваля зачитывает записку режиссера. Вот черная молодая актриса из Бурунди, народности хуту, в детстве выжившая в африканском геноциде, видевшая гибель своей семьи и позже удочеренная четой из бельгийской глухомани.

Консолат Сипериус садится с краю сцены, перед камерой, называет свое настоящее имя и рассказывает личную историю. Говорит спокойно, внятно - со времени ее спасения прошло 20 лет, она состоялась в Европе как актриса, все, что осталось от родины - документы на усыновление и детская одежда, в которой ее забрали.

Вот выходит другая актриса - белая женщина постарше, немка. Дальше этот прием сращивания сиюминутного с сочиненным усиливается, втягивая зрителя, как воронка, отнимая ощущение границы между жизнью и представлением.

Две главные вещи в спектакле происходят одновременно, целиком захватывая зрителя. Первая - это собственно тема, невероятно актуальная сегодня: война и ее восприятие. Документальные кадры, документальный рассказ о поездке по нынешним лагерям беженцев, где о беде напоминает лишь сам факт наличия людей в этих лагерях. История, воспринимаемая столь же документально, - о шквале смерти, стершем миллионы людей в 90-х в Конго.

В "Современнике" поставили "Скажите люди, куда идет этот поезд"

И вторая важная вещь - способ рассказа. Не только опыт ужаса, но и новый язык для рассказа о нем, сам процесс поиска этого языка, обретения его на глазах зрителя. Какое искусство возможно после катастрофы? Что может тронуть после массовых расстрелов? Подобная ситуация была в европейском искусстве после Второй мировой. То же ощущение бессмысленности и беспомощности искусства, не способного ни спасти от, ни исцелить после. Огромный монолог Урсины Ларди занимает почти полтора часа и становится актом и гражданским, и художественным. "Театр превращает страдание в деньги, - иронизирует актриса, - самоотдача означает способность рыдать и кричать".

Но не в этом случае. Здесь самоотдача равна предельной сосредоточенности и честности, и она в той же степени требуется от зрителя. Единодушие исполнителей и зала рождает со-страдание, понимаемое как совместное переживание. Оставаться рядом на каждой ступени ужаса - так свидетельство становится этическим актом. Двигаться по сцене почти невозможно - актриса лишь иногда перебирается через хрустящие под ногами завалы. Она говорит от себя лично и в то же время становится персонажем, присутствует разом и в прошлом, и в данную минуту на сцене. Ее обращение к залу усилено трансляцией крупного плана на экран. В ее усмешке, в интонациях, в дрожании век, в сбивке дыхания - перед ним разворачивается не заученный текст, а сиюминутно рождающийся рассказ, мучительная автотерапия, коллективным сеансом которой отчасти и оказывается спектакль.

Театр существует столько же, сколько существует катастрофа - т.е. столько, сколько существует человечество. Театр предъявляет трагедию, и человек смотрит на сцену так же, как бог смотрит на театр военных действий. Война и сцена перерождают, заставляют, оставаясь собой, стать кем-то другим - на время или навсегда. Холокост, геноциды, миллионы жертв - как перестать видеть в этом строчки статистики и параграфы учебников? Как избежать спекуляции на чувствах, говоря об этом в театре? Чтобы осмыслить происшедшее на Черном континенте, европейское сознание неизбежно обращается к архетипам - от античных образцов до масскульта. Жертвы оборачиваются убийцами и наоборот, насилие бесконечно, суд и воздаяние невозможны - об этом вся история мира, рождающая вину Эдипа, мощь отчаяния у Бетховена, приговор человечеству у фон Триера, месть у Тарантино.

Константин Райкин: Я стараюсь сохранять традиции отца в театре

Урсина говорит об утрате сострадания к нынешним жертвам, потому что прошлые не оставляют ее, являясь в ночных кошмарах. О разочаровании в самой идее помощи, справедливости, гуманизма. Нарушение естественных душевных движений дано через нарушение театральной нормативности - актриса совершает на сцене вещи, которые делают зрительское свидетельствование почти непристойным.

Огромную роль в спектакле играют звуки - музыка, человеческий голос, шум тропического дождя. Консолат, подлинная жертва геноцида, большую часть спектакля безмолвным своим присутствием сообщавшая ему особую пронзительность, дополняет его партитуру главными звуками своей родины - записью детского смеха. Она рассказывает эпизод из "Бесславных ублюдков", где еврейская девушка мстит нацистской верхушке за гибель семьи, собрав всех в кинотеатре и взорвав его. Режиссер цитирует сцену из фильма - черное лицо актрисы с экрана заглядывает в глаза зрителю, как ритуальная маска, голос ее гремит, и становится весьма не по себе.

Но финал полемичен и идее мести, и безнадежности европейского взгляда на человечество. Актриса отказалась от режиссерского предложения стрелять в зал, она дает нам услышать смех африканских детей, который пришел на смену взрывам. Это этический выбор, из которого рождается спектакль. Из которого каждую минуту рождается наша реальность. На которую смотрит бог.

Драматический театр