Ставить Сорокина в театре - задача неподъемная, но так мощно влекущая, что Марк Захаров шел к реализации "Дня опричника" десять лет - гипнотически и безнадежно, как кролик в пасть удава. Или, точнее, как целая страна гипнотически и безнадежно следует проложенному антиутопией курсу. Премьера состоялась, результат ни на что не похож и похож сразу на все - как сам Сорокин.
Первое, что взял Захаров, - пестрота метода. Где все возможно и все органично - от смутных параллелей до прямых подсказок и простеньких метафор наподобие часов, резво идущих вспять. Где совершенно необязательно сцеплять действо единым сюжетным стержнем - и здесь на помощь приходит параллель главная, литературная, классическая: гоголевские "Мертвые души", которые тоже делали срез всей толщи русского общества, не страшась хирургической стерильности эксперимента, и которые в любом театре становятся бобслеем ярких концертных выходов.
Действие благоразумно отнесено еще на сотню лет дальше - в не случайный 2137-й год. Любимая Сорокиным китайская тема заявлена еще до открытия занавеса: труба с иероглифами несет в Китай белое русское топливо, мерно постукивает занавес из бамбука. В сценографии Алексея Кондратьева державное золото эффектно сочетается с мрачным, черным, устрашающим. Начало повести сохранено: пробуждение Комяги, главного опричника (могутный Виктор Раков), от сладкого сна про белого коня, и затем визит охранной стаи к врагу государства Куницыну и его уничтожение. А вот насилие над вдовушкой будет имитировано Комягою и заменено давней и тайной любовью, потому что мрака сорокинских фантазий не выдержал даже Ленком - понадобился свет в конце туннеля. Пусть мистический, божественный, с Богородицей, которой уподобится вдовушка к финалу, с перспективным младенцем на руках и с бегством в никуда - только бы отсюда. Но это уже к концу второго акта, где в оруэлловские реалии вплетутся ноты фирменного ленкомовского романтизма - с рок-оперной статуарностью поз и прорывом, несмотря ни на что, к надежде на авось. В роли вдовушки Александра Захарова, у которой фантастическая задача совместить несовместное: беспросветное с просветленным.
А между стартом и финишем - цепь концертных выходов, актерских бенефисов, явление народу ключевых образов смутного времени. От Распутина в юбке - ясновидящей Прасковьи Мамонтовны (упоительная роль Татьяны Кравченко), смышленого оруженосца Федьки (Антон Шагин) и воеводы в отставке князя Собакина (еще один короткий, но яркий концертный выход - точнее, выезд - Леонида Броневого) до Государя (Дмитрий Певцов) - полного скорби за все скверны человечества, но непредсказуемого даже для самого себя. Отца-кукловода этого летаргического, выпавшего из времени царства, где не поймешь, какой век на дворе - то ли сословный XVIII с плетьми, дубинами да острогами, то ли технологичный XXI с мониторами да телегруппами. Весь остальной мир отлетел куда-то в тартарары, между ним и Россиею непроходимая стена воздвигнута, все борзописцы-пасквилянты давно перевешаны, русской классикой отапливают помещения, и каждое веское слово государево порождает в нижестоящих членах общества трясучку.
Оба акта предваряют взятые из сорокинской "Теллурии" монологи. Их возглашает Демьян Златоустович (Иван Агапов) - не то поп, не то боярин с золотым гербом на груди. Взгляд его тяжел, монологи длинны и поначалу как бы связны, идеологичны и категоричны, но вскоре транспонируются в зону абсурда и становятся угрожающе бессвязны. Зал здесь замирает, потому что слишком это похоже на речи телевизионных вещунов: каждый термин в отдельности ясен, и смыслы их разнообразны, от патриотизма и сатанизма до смартфона седьмого поколения, но все они стекают в одну воронку - в злобу неизбывную, причем ко всему сразу. И все они парадоксальны и на слух невероятны, как, например, православный коммунист. И все они, однако, отражают гипотетическую реальность, включая и ту, что забрезжила уже после публикации "Дня опричника". Из "Теллурии" взят и центральный образ спектакля - сверкающий гвоздь-меч, которым утыкана сцена и которым пронзены мозги подданных.
Спектакль-импровизация ушел от повести очень далеко, но сохранил ее дух и ее вкус к лукаво простодушной витиеватости стиля и слова, к "многосторонним маньякам", ко всем этим "бздык-бздык" - бессмысленным и беспощадным. В нем хорошо гуляет некий народ-богоносец, с рыком грозным восстает из пепла серого и потом варит суп с котом в буквальном смысле слова.
Спектакль-пунктир, спектакль-дайджест. Его хочется пересмотреть - чтобы уловить упущенное в этом перенасыщенном вареве, уловить и просмаковать. И перечитать вдохновившую его повесть - все, что осталось за кулисами. И снова погрузиться в гипотетическое будущее, где воздвигают памятники Ивану Грозному и Малюте Скуратову. И снова думать, что оно, авось, никогда не наступит. Сказано же - антиутопия.