Как известно, Василий Гроссман разделял понятия жизни и судьбы. А Андре Моруа записал однажды, что именно смерть превращает жизнь в судьбу. Но в случае Марлена Хуциева, как и ушедшего вслед за ним Георгия Данелии, на мой взгляд, все иначе. Уже при жизни это были художники, обладающие не только анкетными данными, но биографией, их жизненный путь выкристаллизовался в судьбу задолго до их смерти. Еще в пору земного бытия они были не просто свидетелями стремительно меняющихся исторических эпох, они сумели выразить самую суть этих перемен, в которых хрупкая надежда на запоздалую весну остужалась ледяными ветрами зимних холодов. Они понимали, что в России свои представления о временах года, и после оттепели далеко не всегда наступало лето. Не случайно, наверное, что лейттемой самого просветленного фильма М. Хуциева и Ф. Миронера были пронзительные строки Алексея Фатьянова: "Когда весна придет, не знаю..."
Они были художниками, укорененными в русской культуре, которая всегда отличалась всемирной отзывчивостью. Они были первооткрывателями новых направлений, порой опережая своих итальянских, французских, британских сотоварищей по искусству. И уж точно - не отставали от них. М. Хуциева нередко называют советским Антониони, но точно так же можно назвать М. Антониони итальянским Хуциевым. Они остро чувствовали угрозу гуманистическому идеалу человека и человечности, который был заново отвоеван во время Второй мировой войны и который чуть было не утратили уже в мирное время.
На похоронах М. Хуциева было совсем немного народа. Г. Данелию пришло провожать несколько большее количество людей, хотя, как справедливо писал автор репортажа в одной из популярных газет, могло прийти и должно было бы прийти в двадцать раз больше. Не случилось. При том что из жизни ушли последние по-настоящему великие мастера отечественного кинематографа, которые рассказали нам о нас самих, о нашей жизни и о мире вокруг нас много больше, чем кто бы то ни было другой. И я, вслед за многими моими сверстниками и друзьями, тоже посетовал на то, что на прощании с М. Хуциевым и Г. Данелией не было, что называется, широких народных масс. И прежде всего молодежи, в том числе и молодежи кинематографической. А потом понял, что сетования мои сродни брюзжанию. Пришли те, кто не мог не прийти. И это было важнее толпы любопытствующих. Пришли те, для кого М. Хуциев и Г. Данелия останутся не просто холодными классиками, а необходимыми предшественниками, на чьих плечах можно увидеть нечто такое, что невозможно было бы открыть и прозреть без них. И не надо злиться на тех, кто не пришел, не увидел, не простился. Надо постараться понять, что у каждого, кто живет, вступая в третье десятилетие ХХI века, свой ХХ век, который они могут воспринимать уже отстраненно, как мы воспринимали век ХIХ, без чувственных эмоциональных связей, выбирая лишь то, что необходимо.
Я начал читать историю мирового театра и литературы в начале 1971 года в улан-удэнском Институте культуры, старательно рассказывая о веках минувших. Но настоящий азарт лектора охватывал меня, когда я приступал к современности, к тому, что еще не отлилось в классические формы, что не устоялось, бурлило всеми цветами радуги на наших глазах. И все действующие лица казались необходимыми, равно как и их произведения, будоражащие умы и сердца зрителей. Прошло почти полвека, я по-прежнему вхожу в класс к своим студентам, чтобы рассказывать о театре ХХ века, но лет десять назад поймал себя на мысли, что мой курс трудно назвать повествованием о современном театре, - он о сценическом искусстве и драматургии минувшего столетия. Прекрасного, великого, яростного, - но прошлого. И мне не надо рассказывать о нем так, будто оно длится по сей день, и по-прежнему важны все мельчайшие детали, и многие имена, о которых позабыли даже специалисты. Этот ХХ век живет во мне, он никуда не денется, он умрет вместе со мной. Но нужен ли он моим студентам во всех подробностях, которые остались для меня бесконечно дорогими? И чувствую ли я так же остро, как они, перипетии нынешнего времени? Перечитываю старые пьесы, которые казались такими важными еще три десятилетия назад, - немецкие, французские, английские - и не без грусти понимаю, что мои молодые собеседники вполне могут без них обойтись. Время безжалостно, оно, как ластиком, стирает из перешедшего в прошлое настоящего имена и фамилии, еще недавно казавшиеся бессмертными. Одно из своих первых исследований почти полвека назад я писал о необычайно популярном в двадцатые и тридцатые годы ХVIII века английском драматурге Джордже Лилло, авторе пьесы "Лондонский купец", положившей начало целому направлению "мещанской драмы". Сегодня о нем забыли даже британцы. И не надо сетовать на их невнимание к национальной культуре. Национальная память тоже безжалостно избирательна.
Кто из дорогих нам людей ХХ века останется в истории отечественного и мирового кинематографа спустя столетия? Увы, для потомков многие имена окажутся ничего не значащим сочетанием букв. И не нам их винить за это. "Нам не дано предугадать,/ Как слово наше отзовется..." Но уверен, что благодать, о которой писал Федор Тютчев в этом стихотворении, не покинет Марлена Мартыновича Хуциева и Георгия Николаевича Данелию ни на том, ни на этом свете.