Щелкнули тугие старые замки, с деревянным стуком откинулась крышка. Мы увидели связки писем, тесно упакованные тетради и блокноты.
Тут мы на секунду оглянулись на дверь: кто-то постучал. Нет, показалось...
Дима погиб в 1944-м, а Ольга Глебовна, его племянница, родилась через несколько лет после Победы. Разминулись.
Довоенная Москва.
В поселке Соломенная Сторожка близ Тимирязевской академии стоит бревенчатый дом, дача N17. По вечерам в окне светится синий абажур.
В доме - трое мальчишек: Дима, Рубен и Глеб. Три брата. Неважно, что двоюродных. Они неразлучны с детства.
Все трое - потомки классика русской литературы Д.Н. Мамина-Сибиряка, которого в семье вспоминали просто как "дядю Митю".
Дима не знал отца и рано потерял мать, родителей ему заменили дядя, Борис Дмитриевич Удинцев, тетя Катя (его жена) и тетушка Наташа.
Тетя Наташа замуж не вышла и всю свою любовь отдала Диме.
После гибели племянника Наталья Дмитриевна с материнской бережностью хранила его архив. Каждую его строчку, листок, письмо датировала. Некоторые листочки прошиты в углу черными нитками.
Свято веря в то, что обязательно наступит время, когда судьба и творчество Димы будут востребованы, Наталия Дмитриевна составила "Хронику жизни Димы".
Сохранился в семье Удинцевых и "Альбом для стихов", который тетя Наташа подарила Диме в 1931 году. Тогда мальчику исполнилось двенадцать лет.
При первом прочтении отроческих опытов может показаться, что это стихи подростка пушкинского времени, а не школьника эпохи тракторов, ОСОАВИАХИМа и ДнепроГЭСа.
В стихах Димы Удинцева нет никаких внешних примет времени, но, вчитываясь в них, нельзя не ощутить недетскую печаль.
Вот строчки из стихов про зимний лес:
Всё тихо происходит тут.
Свободней можно тут вздохнуть,
Не опасаясь ничего:
Тут видишь Бога одного.
Как раз в ту пору, когда начал заполняться этот альбом, был арестован и выслан в Сибирь дядя Боря. Дима остался в доме старшим мужчиной. Двоюродные братья Глеб и Рубен были чуть младше.
Происходящее в стране 17-летний Дима встречает с открытым сердцем, не прячась в иллюзии. Он выстраивает свою жизнь так, чтобы подготовить себя к испытаниям.
Из дневника Дмитрия Удинцева (1938 год):
"Когда сам стараешься повлиять на себя, то становится понятна огромность и трудность той работы, которую проводили над собой отцы церкви, монахи, философы. Буду стараться вставать пораньше и молиться утром и вечером. Хорошо бы быть поспокойнее и менее нервно откликаться на внешние события..."
Он загружает себя так, чтобы не оставалось времени на уныние и пустые мечтания: школа, французский язык, парусный спорт, работа над краеведческими статьями и автобиографическим романом, по два часа в день - занятия музыкой.
В июле-августе 1941-го Дима вместе с однокурсниками - на строительстве оборонительных сооружений.
Вернувшись в Москву, ускоренно защитил диплом, ему дали распределение в Челябинскую область.
Юноша мог бы с чистой совестью согласиться, ведь у него была сильная близорукость. Родные вспоминали, что "у Димы в очках были толстенные линзы".
В чемодане среди старых бумаг Ольга Глебовна нашла Димину медсправку: зрение минус ...8. Что же видел Дима без очков?..
В конце ноября 1941-го Дима добился повестки из военкомата. Еще до этого ушли на войну братья.
Дом в Соломенной Сторожке опустел.
Письмо жителя деревни Якуши К. Павлова Наталии Дмитриевне Удинцевой
11.09.44.
"Уважаемый товарищ!
Получил ваше письмо, в котором вы просите, чтобы вам сообщили о вашем сыне Дмитрии Удинцеве, ст. лейтенанте.
Мне пришлось хоронить наших братьев, павших за освобождение нашей Белоруссии. Ваш сын был убит около д. Якушах с южной стороны в 400 метрах от деревни со стороны шоссе. Похоронен в братской могиле на этом же месте. Ваш сын был награжден орденом Красной Звезды. Документов при нем никаких не было, окрамя письма, из которого я узнал, откуда он. Орден остался при нем в могиле...." (Орфография сохранена).
Из поэмы "Три года" Сорок первый
Я помню сорок первый грозный год,
Как я копал окопный огород,
Чтоб задержать немного танков ход.
И снова рыл, а рядом братья бились.
Потом меня моя Москва взяла,
Когда же тень зеленого крыла
Закрыла небо, в руки мне дала
Винтовку, чтоб идти на запад.
Я шел по Волге. Белая зима.
И, как в забытой сказке терема,
Так о войне не знавшие дома
В заснувших у дорог глухих деревнях.
Там я забыл, что где-то слышал стон,
И только длинный красный эшелон,
Да нарами опутанный вагон
Напомнили о том, куда я еду.
И я сказал притихшему соседу,
Что скоро фронт, что я уже там был,
Что немцу тоже он не очень мил,
Что там не роют мертвецам могил,
А дальше за врагом спешат по следу.
Сорок второй
Январь, февраль. На Волге пустыри.
Визгливые запевы до зари.
В нависшем небе - "рамы", "костыли",
Проклятые немецкие затеи.
И даже в марте не было весны,
И нашу кровь не волновали сны,
Окопною водой унесены
В далекий угол фронтовой траншеи.
И мы в мечтах гнилой картофель ели.
Следы приличий стерлись и слетели,
Когда завистливо на котелок глядели
Голодные солдаты у костра.
Мы смотрим прямо в завтра и в вчера.
Немногие в чумные вечера
Держались твердо. Черная пора
Согнула остальных и в грязь свалила.
Я был солдат и сам тогда упал,
И не жил я, а лишь существовал.
Больной и вялый нехотя жевал,
И о мечтах былых не вспоминал,
А выбраться на свет не стало силы.
И все-таки я должен был брести.
Все мины и снаряды на пути
Я звал на голову свою. Нести
Мне надоело котелок дырявый.
О подвигах военной громкой славы
Не вспоминал я. Просто до поры
Хотел убраться из плохой игры,
Устав карабкаться на склон горы,
И на идущих равнодушно глядя.
Я не хотел участвовать в параде,
И сам не знаю, как тогда я встал -
Должно быть, руку мне мой друг подал...
Я пробудился и уже не спал.
Декабрь 1943