Двадцатая весна без Астафьева

Он до самозабвения любил лесные и полевые цветы Сибири. Знал их неимоверное количество. Помнится, мы гуляли по Овсянке, а потом, преодолев автомобильное шоссе, углубились в лес. Виктор Петрович искал и не находил цветы своего детства, сокрушенно качал головой и разводил руками: "Куда они делись, ведь были...". Он сыпал названиями цветов, а я лишь лупал глазами, не зная и половины их.

Как-то задал я "модный" вопрос о технике писательского процесса - он досадливо отмахнулся. Однако любил ставить на стол несколько полевых или лесных цветков, когда работал. И частенько, когда подписывал книги и был в хорошем настроении, рисовал рядом с автографом незамысловатые ромашки или огоньки.

Стародуб

Первый приезд в Овсянку. Тогда Овсянка ничем не выделялась среди тысяч деревень страны. Середина лета. Астафьев проводит меня с женой Надей по огороду, показывает свою гордость: кедр, рябинку, цветы. Писатель балагурит: "Наши овсянкинские гробовозы сердятся, что чудачество тут развожу вместо полезной овощи". ("Гробовозами" жителей Овсянки прозвали с незапамятных времен: овсянцы хоронили почивших на другом берегу Енисея, перевозя их на лодках).

Вдруг Надя наклоняется над цветами и спрашивает: "Виктор Петрович, откуда у вас стародубы?" Тот в изумлении вскидывает голову: "Да ты откуда знаешь такой цветок?.." "А в нашей деревне на Хайбалыке их было много..."

Он, кажется, сразу ее зауважал. Своя, деревенская, к тому же землячка из Минусинского района. Стали помогать огребать картошку. Посмотрел, как мы работаем. "Тебе, Николаша, с такой бабой можно в деревне жить, не пропадете".

И, кажется, Надя уж совсем сразила его тем, что сразу после обеда собрала посуду и стала мыть.

Простые слова

С тех пор мы часто виделись. Бывали у Астафьевых в квартире, что была в панельке Академгородка. Иногда и Виктор Петрович вместе с Марией Семеновной заезжал к нам на Качу. Покровка и Кача упоминаются в заключительной главе "Царь-рыбы".

Я в ту пору работал от "Комсомолки" по Красноярскому краю. Вхождение было трудным. Из районной газеты - сразу в центральную.

С Астафьевым меня познакомил Геннадий Сапронов (вскоре он стал не только близким другом Виктора Петровича, но и его издателем). Помню, что когда поднимался вместе с Геной в квартиру Виктора Петровича, то от волнения весь покрылся потом. Но у Астафьева удивительное свойство было: мгновенно простецкими словами снимать напряженность и вносить в душу спокойствие и лад. Словно мудрый и всезнающий человек хлопает по плечу: не тушуйся, все образуется.

Я настолько осмелел, что тут же позвал знаменитого писателя к себе в гости. Повод нашелся: утром в корпункт доставили мебельный чехословацкий гарнитур. И опять простота. Астафьев тут же обращается к жене: "Маня, вот ребята зовут Колину мебель обмыть, давай съездим?.."

Может, сработало женское любопытство Марии Семеновны: что за мебель? Так или иначе, но вечером они приехали. Жена настолько волновалась, что, встречая гостей, перепутала отчества: "Проходите Марья Петровна и Виктор Семенович". Они только рассмеялись.

Был вечер, и была, кажется, любимая еда сибиряков - окрошка. Заметил, что Виктор Петрович очень бережно относится к еде. Ни одной крошки хлеба не оставляет на столе. Так относятся к хлебу те, кто знает ему цену, испытал голод.

Однажды Астафьев позвонил и позвал пролететь над речкой Маной. Тогда он много выступал в печати против молевого сплава древесины и хотел сам удостовериться, что речка спасена. Летели на вертолете довольно низко над землей, и он показывал мне места, где были дедушкины покосы и заимка, так зримо описанные в "Последнем поклоне". Надо было записывать те разговоры, но тогда казалось: все впереди и все успеется…

Гонорар

Как-то Астафьев позвонил и позвал меня в детдом. Директором детдома где-то на правой стороне города был мужчина в годах с толстыми линзами в очках. Ребятишки слушали, устремив глазенки и навострив уши. Видимо, уже знали, что приехал писатель, который сам сполна хватанул детдомовской и военной мурцовки. Запомнились слова Виктора Петровича: "Ребята, ваши сегодняшние беды еще и не беды, а так, бедки. Худо-бедно вас тут кормят да одевают, а вот шагнете за порог детдома - там все и начнется. Нужно хорошо учиться, много работать, тогда выстоите".

Помню, одна худенькая девчонка задавала много толковых вопросов, а когда выходили из зала, Астафьев наклонился к ней и, чтобы не слышали воспитатели, стал спрашивать доверительно: "Тебя здесь не бьют?.. А что за еда?.." Посветлел лицом, когда услышал, что все хорошо. С собой увез на память простенькие поделки, которые подарили ему детдомовцы. Лишь много позже дошла до меня информация, что тогда он перечислил в детдом весь гонорар от недавно вышедшей книги. Но на встрече в детдоме об этом не было сказано ни слова.

Астафьев читает стихи

...В школе Овсянки урок литературы проводит Астафьев. Рассказывает о дружбе с Колей Рубцовым, о жизни в Вологде. Говорит и о том, как был удивлен, прочитав "Вечерние стихи" Рубцова. Он не раз бывал вместе с Рубцовым в том речном ресторане, где разворачивается сюжет стихотворения. В его памяти имя у буфетчицы было совсем иное, и была она хамовата и некрасива. А вот у Рубцова в стихах нет на то и намека, лишь нежность и легкая печаль.

Читал Виктор Петрович ребятам и Тютчева: "Вот бреду я вдоль большой дороги в тихом свете гаснущего дня..."

Лермонтовские строки "В полдневный жар в долине Дагестана..." читал Виктор Петрович проникновенно, до мурашек по коже, своим чуть низким глуховатым голосом.

Помнится, уже в квартире и в другой раз читал Блока, достав книжку с полки в рабочем кабинете. И как же преображалось его лицо! Словно оно подсвечивалось высоким огнем вдохновения. И это всякий раз, когда он читал стихи или говорил о поэтах. Помню его таким. Вот какое лицо и надо бы изваять, а то высится на площади в центре Красноярска громоздкая фигура писателя в мешковатом сельповском пальто.

Возвращаюсь в ту школу, куда пригласили Астафьева. Встречу с ним поставили в расписание последним, шестым уроком - словно для галочки. Ребята устали, им не до поэзии. Хлопали двери, кто-то беспрестанно заходил, выходил.

"Впереди не сто, а тысяча лет одиночества..." - проговорил он на обратном пути, и всю дорогу до города ехали молча.

Он знал и любил мировую поэзию, но иногда, словно опомнившись и спускаясь с высот, нарочито приземлял себя и собеседника: "Что поэтам не жить! - напишешь несколько строк и знаменит, а тут лопатишь тысячи страниц и сколько бумаги изведешь..."

Тогда был очень популярен Высоцкий, а Виктор Петрович к его славе относился скептически: "Нашли тоже мученика. Ездил на "Мерседесе", гостевал в Парижах, а что видел Коля Рубцов?.."

Зимовье

В сентябре 1989-го мы впервые улетели с ним на рыбалку в таежную факторию Сым. Немного предыстории. Я был знаком с профессиональным охотником и охотоведом из староверческой семьи Василием Сидоркиным. Он много рассказывал о Сыме и однажды позвал меня с собой. А я пригласил Виктора Петровича. На удивление легко он согласился лететь.

Мы прилетели в Енисейск, потом в Ярцево. И тут пошли непонятки. Рейс в факторию был перенесен на неопределенное время. Мы слонялись по взлетной полосе, настроение писателя быстро угасло, и он засобирался лететь обратно, благо, что пилоты с Л-410 его узнали.

Но Вася (довольно резкий человек) заявил, что пути назад нет и что сейчас мы пойдем к его родне, а завтра точно улетим. Пошли к родне, а там был уже накрыт стол. Астафьев повеселел. Выяснилось, и почему он хотел улететь. В Ярцеве (поселок Чушь в "Царь-рыбе") жили прототипы его книги. И не все описанные писателем браконьеры были довольны своим книжным воплощением. Но Василий успокоил, сказал, что время прошло, все улеглось и "герои" книги теперь даже довольны, что остались увековечены.

Назавтра мы улетели в факторию. А оттуда на лодке забрались вверх по реке Сым в совершеннейшую глушь. По всей реке тянулись удивительной красоты боры с белыми грибами и брусникой.

Рыбацкая страсть в Викторе Петровиче была всепоглощающей. По несколько часов стоял в воде, не выпуская из рук удилище. Облако из комаров и гнуса не было ему помехой.

Чтобы умыться в реке, Виктор Петрович снимал иногда брезентовую энцефалитку, и тогда бросались в глаза отметины войны, следы глубоких ранений: локоть, спина (а ведь еще и выбитый глаз). Он сразу предупредил Василия, что с войны не переносит большую кровь. И не надо добывать крупного зверя. Сам иногда уходил с ружьем в лес и приносил рябчика. Вася подтрунивал: "Вот Петрович с дударкой идет, жеребца завалил, будем объедаться".

Приходили в наше зимовье староверы. Люди основательные, с цепким умом. Спустя короткое время обращались к Астафьеву просто Петрович. И это отнюдь было не панибратство, а дань уважения.

Таежные разговоры

Там, в таежном зимовье, говорили о многом. Запомнилось, что Валентина Распутина всегда ставил наособицу. Вот его слова: "Пушкину было дано пронзить свое время, а мне нет. И Вале тоже".

Говорил о своем личном, но совсем мало. Было у него чувство вины, что не все дал своим детям. Что литература и только она вела по жизни, ей и было все подчинено. Однажды начал и оборвал на полуслове рассказ о женщине, которую встретил на берегу Енисея. И она явилась ему как подарок от жизни. Но так и не договорил, осталось его тайной.

Может, это был набросок рассказа о любви. Рукопись "Крик в тайге" он передал мне позже. Рассказ датирован "11 октября 1989 год. Утро. Амстердам". Рассказ опубликован, и в нем легко угадываются все, кто жил с ним в зимовье той осенью.

Последние встречи

Все складывалось как нельзя лучше для меня в Красноярске. А я рвался в Иркутск, забыв, что от добра добра не ищут. И редакция пошла навстречу, перевела в Иркутск. А там все полетело под горку.

Тут пришло письмо от Виктора Петровича.

"Дорогой Николаша! Чуяло, чуяло мое сердце, что уезжать вам не надо..." - так начиналось письмо, а в конце был нарисован, конечно, цветок. После Иркутска я учительствовал несколько лет в поселке. И связь моя с Астафьевым оборвалась. "Пошла жисть - только держись".

Но где-то в 1997 году я раза два ездил в Красноярск.

Астафьев был уже другой, да и жизнь другая. На берегах Енисея помпезные дворцы-новоделы. Домишко писателя выглядел совсем невзрачно. Но кедр и рябина сильно вытянулись. Писатель в синей кацавейке был, похоже, рад нечаянной встрече, но ему нездоровилось. Я в шутку сказал Виктору Петровичу, что он отстает от жизни, кругом такие дворцы. В ответ он устало махнул рукой. "Только скажи, и выстроят хоромы, да куда они мне. И тут-то тяжело уже управляться".

Я знал, что к нему в Овсянку наведывался президент Ельцин со свитой. Но об этом визите он упомянул лишь вскользь. Зато с немалой гордостью говорил о том, как навещал его здесь Дмитрий Хворостовский и оставил ему компакт-диски с записями концертов. Классическую музыку Астафьев понимал и любил, да и сам он любил петь старинные русские песни. Голосом и музыкальным слухом не был обделен. Довелось слушать мне, как слаженно и красиво выводил он в застолье со своей теткой душевные песни.

Наверное, в тот свой приезд я полез невпопад с вопросами о расхождении с Распутиным. Писатель хотел ответить резко, но сдержался. "Когда журналисты меня спрашивают, что за нелады у меня с Распутиным и Беловым, отвечаю: какое ваше собачье дело?! А тебе скажу так: я старше и Валентина, и Васи Белова на войну. И все тут".

Настроение писателя погасло. И от рюмки отказался: "Я теперь плохой питок. Одного легкого считай что нет. Да и второе…"

"Может, куда-то в сухое место поехать?.." - растерянно спросил я. Ответил, что звали в Израиль, но никуда не поедет, нужно работать. Роман "Прокляты и убиты" дается с трудом.

Последняя война

Неподъемную ношу взвалил он на себя. В таком возрасте вновь окунуться в красную от крови воду Днепра, воскресить в памяти, пережить картины боев, когда танки и артиллерийские повозки вдавливают в землю тех, кто еще вчера жил и надеялся вернуться. Война не отпускала Астафьева и вместе с этим романом ускорила его уход.

Виктор Петрович дал почитать тогда рукопись первой части этого романа. Высветляющих страниц уже там практически не было... Лишь в описании русского поля зримо присутствовал прежний Астафьев.

Много позже, при встрече с легендарным редактором "Молодой гвардии" Агнессой Федоровной Гремицкой, я спросил ее, почему она, литературный редактор с безупречным вкусом, не убедила Виктора Петровича убрать из книги матерные слова? "А он уже никого не слушал..."

Были еще и другие встречи и беседы. Когда давал концерт в Красноярске Дмитрий Хворостовский, в фойе встретился с Астафьевым. "Коля, давай поменяемся билетами". Ни сном ни духом не ведая, отдал ему свои билеты, и когда мы с сыном уселись по астафьевским билетам, все стало понятно. Соседями оказались генерал-губернатор Александр Лебедь с женой.

Все виноваты

Так вот я написал, что Астафьев был уже другой. И круг писателей, тянущихся к нему, заметно отличался от тех, прежних. На Литературных встречах в Овсянке, куда он меня приглашал, не было ни Василия Белова, ни Валентина Распутина.

Переписку с Валентином Григорьевичем вела одна Мария Семеновна. Она пыталась стать связующим звеном между этими двумя великими и последними писателями 20-го столетия. Но примирения при жизни так толком и не состоялось.

"Все виноваты, все виноваты, и если бы все это понимали", - так итожил много позже в письме к Марии Семеновне словами Достоевского их разлад Валентин Распутин.

Астафьев вместе с Распутиным могли бы, наверное, противостоять мощному натиску бездуховности на русскую культуру, литературу и вообще на русский народ. Их имена тогда значили очень много для страны. Кормчие страны все-таки оглядывались с опаской на этих писателей. Объединись они, и, как знать, ход истории мог бы пойти в другом русле. Но - не случилось.

Осенью, в год его ухода, в Иркутск приезжал Анатолий Заболоцкий, оператор "Калины красной". Был у нас дома. Мы знали, что Виктор Петрович болеет и только выписался из больницы. Звонили ему, разговаривали, обещали приехать, навестить. Но собирались, как оказалось, слишком долго...

Что такое жизнь

И вот еще одна, уже двадцатая весна без Астафьева.

На фото, которое он мне подарил, ему 65 лет. Сегодня мне самому 65. Я живу в селе Мельница, рядом с березовой рощей и железной дорогой. Сразу за дорогой бежит река. Ночью отчетливей перестук колес, отрывистые гудки тепловоза. Куда-то едут и едут люди.

Картошку сажаем. Вспомнилось: от тестя привез деревенской рассыпчатой картошки писателю, а он тут же подарил книгу, надписав "За картошку одариваю "Царь-рыбой" и рядом с автографом - характерный рисунок осетра. В березовой роще и в поле, что примыкает к дому, - цветы: васильки, незабудки, колокольчики, кукушкины слезки и ландыши.

Из дальнего леса привезли и посадили редчайшие цветы орхидеи, маленькие в крапинку и большие алые (в моем детстве их называли венерины башмачки и еще довольно своеобразно и ласково - "мудушки"). Есть точеные красавицы - саранки. Ромашек вокруг не счесть. Я знаю, что Астафьеву здесь бы поглянулось.

"Хотелось, чтобы кто-нибудь из внуков жил в деревне..." - это из его завещания, вздох о несбыточном.

Весна запаздывает. Топлю печку, перелистываю в памяти то, что было. А что было? Самое яркое: встречи с Виктором Петровичем.

"Что такое жисть?!" - вопрошает в "Последнем поклоне" дядя Левонтий.

Мне было лет семь-восемь, наверное. Жили в родном Нижнеудинске. Картошку тогда копали поздно, в конце сентября. Рано утром приезжал грузовик, и мы с сестрами спросонья забирались в кузов. Отец подгонял: "Нужно успеть до вечера все выкопать, машина ждать не будет".

Хорошо помню, как шел дождь вперемежку со снегом, зябли руки, саднили сорванные и забитые землей ногти, бежали сопельки и слезы. И тут остановился поезд. Поле-то примыкало к железной дороге. Было видно сквозь отдернутые занавески на окнах, как за столиками сидят люди. И пьют чай из стаканов с красивыми подстаканниками. Так все там было культурно, красиво.

"Вот вырасту и тоже буду ездить в поездах и не буду никогда возиться с картошкой," - решил я.

Вот вырос, повидал разные страны, большие города. А теперь копаю картошку, ем драники и совсем не завидую тем, кто едет, летит за лучшей долей.

Вот и пойми эту "жисть". Одно все-таки понял, Виктор Петрович: "что легче там, где поле и цветы".

И то немало.