Но... Случилось неожиданное - в горах пошел снег. Резко похолодало. Последние два часа мы пробирались крадучись, по заметенной снегом дороге. К пяти вечера снегопад прекратился, закатное небо разъяснилось, и мы увидели нечто необычайное. Прямо перед нами, за окончанием снежной дороги, занесенной сугробом, высился великолепный ледяной пик (один из гималайских пятитысячников). Он был ярко-розовым в лучах уходящего солнца на фоне глубокого фиолетового цвета гаснущего неба. Такое лично я видел только на полотнах Николая Рериха. Но тут все было ярче и оглушительнее. Мы выскочили из машины и прошли по дороге всего несколько шагов навстречу этому видению. Через минуту сердце у меня колотилось где-то в горле, в глазах возникла картина огромного человека, идущего прямо на ледник... Я не знал, что на высоте почти трех тысяч метров нельзя ходить быстро. Потребовалось не меньше десяти минут, чтобы сердце успокоилось. Я оглянулся: Гиян осел в сугроб, лицо его стало снежного цвета. С огромным трудом мне удалось затащить его в машину и уложить на заднем сиденье. С сердцем у парня было реально плохо. Небо стремительно темнело. Мы стояли черт знает где, на горной гималайской дороге: ни хижин, ни полиции, ни огонька вдали, ни мобильных телефонов (тогда их просто не было). Я понимал, что оcтаваться здесь нельзя: когда кончится бензин, мы замерзнем, а Гияну нужна срочная медицинская помощь. Я никогда не ездил в горах, но именно мне предстояло в полной темноте развернуть машину на узкой заснеженной дороге и мчаться вниз в поисках человеческого жилья...
***
Зачем меня понесло туда? Объяснить это в двух словах невозможно. На заднем сиденье моей машины лежали две страницы из газеты "Правда" с публикациями Всеволода Овчинникова "Вознесение в Шамбалу". Мало кому в той советской журналистике я верил так, как верил Овчинникову. Он автор уникального журналистского бестселлера "Ветки сакуры", поразительно добросовестного, талантливого, умного и компетентного исследования национального характера японцев. В ту пору это был глоток свежего воздуха в затхлой атмосфере классово-ненавистнической международной советской журналистики. И если тот самый Овчинников пишет о Шамбале - таинственной гималайской стране махатм, мудрых учителей и провидцев, - значит, что-то в этом все же есть. Что именно? Я не был ни мистиком, ни неофитом восточной эзотерики. Мне просто ужасно захотелось последовать путем Овчинникова, чтобы самому испытать, каково это - стоять на пороге Шамбалы.
И вот, стоя на том пороге, я так и не смог предугадать, что много лет спустя мы будем частенько встречаться с ним и откровенно, почти по-дружески, разговаривать на этаже "Российской газеты". Всеволод Владимирович, к моему тихому восторгу, оказался таким же умным, мудрым, талантливым и необычайно скромным, каким представал в своих публикациях. Его и в жизни отличала тонкая самоирония, прекрасное знание предмета и языков - китайского, японского и английского. Как и язык, которым он владел безупречно, Овчинников в быту оказался прост и элегантен.
Однажды я поведал ему о своем "вознесении в Шамбалу". Он выслушал внимательно и вдруг рассказал мне историю, к которой можно было отнестись как угодно, но то, что все было именно так, у меня сомнений не вызывало: ведь это рассказывает Овчинников...
В 1955 году в Тибете он беседовал с настоятелем одного из монастырских храмов. В какой-то момент настоятель вдруг прервал разговор со словами: "Простите, мне пришла весть". Он на несколько секунд словно впал в транс, напрягся, а потом стал отдавать распоряжения: срочно послать за перевал костоправов, ибо там с тропы в пропасть сорвался монах.
Я и по сей день считаю, что тайные знания тибетских монахов не были пустым звуком для него; он, сохраняя абсолютное ясномыслие и адекватные представления о реальности, не замутненные никакими верованиями, тем не менее знал тайны, о которых говорил очень скупо. Метод Овчинникова не в том, чтобы верить, а в том, чтобы знать. Так вот, он знал нечто отличное от наших традиционных представлений.
***
...Что было делать, я сел за руль, включил фары на дальний свет, осторожно развернулся, стараясь не слететь в пропасть, и медленно поехал вниз. Теперь из той ночи я отчетливо помню только два эпизода: обгоняю длинную фуру на сумасшедшей скорости в 110 километров, въезжаю под утро в ворота дома, вхожу в гостиную, открываю холодильник, наливаю себе полстакана водки и выпиваю залпом.
Как я спускался ночью по снежной дороге с Гималаев, как довез Гияна до госпиталя, как пробирался по незнакомым кварталам городков и деревушек, предшествующих Дели, не помню. Однако я знаю, что все это время во мне жило ощущение огромной энергии, радости и даже счастья. Я ли это был?