Нейтралка - это не игрушки
- Геолокацию выключаем! Телефоны никому не давать! Потом другие помогут с телефонами, ваше дело только кормить-поить и говорить, что все будет хорошо. Потому что люди выходят иногда с дикими мыслями: "А у нас отберут паспорта?", "А нас не заберут в рабство?" "А нас уже никогда не выпустят обратно?". Лекарства не давать, после погранконтроля их ждет госпиталь с московскими врачами из центра им. Пирогова. И не накладывайте больших порций, многие из них давно не ели нормально. Нейтралка - самое небезопасное место.
- Что, может "прилететь"? - невольно срывается с языка.
- Ну нет, - мне на шею вешают бейджик с именем Света. - Но вообще Украина за нами следит. Пробовали напасть в чате, но отстали, поняв, что мы всего лишь помогаем людям.
Сюда каждый приезжает со своими продуктами.
Я собрала их по инструкции известного в Ростове поэта и профессора, филолога Владимира Козлова, уже несколько раз тут бывшего: тушенка, гречка, кабачковая икра, влажные салфетки, вареная колбаса… Мои соседи по машине постарались купить, что особо просили в чате "Волонтеры - Мариуполь" - лимоны, огурцы, соки. Фотографируют привезенное: "Мне еще и отец давал деньги, надо отчитаться перед ним".
Нам не хочется оставаться в стекляшке с устаревшей надписью "Кафе", раскладывать продукты по холодильникам или попасть на таможню. Это все дело полезное, но те, для кого ты его делаешь, далеко. А на нейтральной полосе ты стоишь впереди пограничников.
- Нейтралка - это не игрушки. Я не пущу туда одних новичков, вы "посыпетесь", - у Яны, старшей нашей волонтерской смены, очень упрямые глаза.
Но мы - поэт и психолог Игорь, бизнесмен и режиссер Максим, студентка Вероника, будущий врач, и я тоже упрямые. Встретившись 2,5 часа назад впервые в жизни, мы всю дорогу в машине читали свои и чужие стихи, проводили увлекательную черту между бизнесом и богемой, обнаружили, что нас учил один любимый учитель в университете, и нам всем хочется на нейтралку. Туда, где люди переходят из мира в мир.
Со всем своим страшным опытом жизни под обстрелами. Смертями. Болью. Страданием.
И у нас ощущение, что мы им нужны. Или они нам.
Приставив к нам волонтера - не новичка, Яна все-таки решается нас выпустить.
Водители подхватывают огромные армейские завинченные фляги с горячим супом и пловом. Одна проверка, другая, и мы выходим в день, который не забудем уже никогда.
Вы выпили? Нет, нас жизнь напоила
На нейтральной полосе никаких цветов необычайной красоты. Взятый в высокую колючую проволоку поворот дороги запружен автобусами, тяжелыми грузовиками, личными машинами. За проволокой с густотой первоцветов торчат бумажки мусора, это махновствующий тут ветер выхватывает салфетки из рук людей и кидает за проволоку.
Автобусы подъезжают, и люди идут к нам. А мы - это столб с объявлением о поиске не отзывающегося родственника из Мариуполя (вдруг он увидит, подойдя перекусить), военная палатка с чаем и кофе и перед нею стол с баками супа и плова. Человек десять уже ждут, когда мы возьмем половники.
Первые полчаса главное, не "посыпаться", удержать все в руках. Хлеб, ложки, стаканы, полиэтиленовые перчатки, плов надо прикрывать, чтобы не остыл, суп тоже. Кончились одноразовые тарелки, смс в штаб, а пока догадливые люди просят наливать суп в чайные стаканы. Кабачковая икра закончилась, нет есть. Мы с Вероникой наливаем и накладываем первое и второе. Максим и Игорь то и дело выносят из палатки чай и кофе, по ходу дела раскапывая склад: ага, у нас есть еще зеленый горошек.
Первая, кого выхватывает взгляд из небольшой толпы возле раздаточного стола - серенькая молодая женщина в темной одежде, непрерывно и неприкрыто кашляющая. Безответственно обкашливающая и раздаточный стол, и людей. Стоит немножко отдельно, и есть в ней какая-то странность. "Пьяная" - приходит на ум некрасивая мысль, за нее цепляется другая, еще хуже "ненормальная".
Но не похожа на ту красивую девушку Викторию, что выловил в кадр военкор Стешин из горестной толпы переживших обстрелы мариупольцев, и поразившую всех тем, что не могла вспомнить, в каком она городе. Викторию довезли до Донецка, положили в больницу, обнаружили ковид, нашли тетю, и у всех осталась надежда, что ее потерянность - результат ковидного жара, а не помутившегося рассудка.
А тут несколько человек, подернутые какой-то странной серостью. Вроде бы все понимают, но миру этому не до конца принадлежат. "Вы не выпили?" - решаюсь осторожно спросить спустя какое-то время. "Мы? - переспрашивает за всех немолодая женщина. - Где же и что мы могли выпить? Воду из батарей мы в Мариуполе пили".
Наверное, это усталость, думаю я. И буду думать до самых сумерек, пока не возвратится к столу эта, первая, покашливающая, и я наконец не пойму, что с ней.
А вот лицо, которое в толпе точно не пропустить, потому что оно светится - девочка с бело-рыжей собачкой Шелли. Есть не хочет, уже поела. Хочет повисеть у нас перед глазами (какое никакое, а тут общество). С улыбкой и готовностью называет имя (Наташа), фамилию, номер больницы в Мариуполе, из которой их эвакуировали, и знакомит с доктором-невропатологом. Доктор, выглядящий человеком, рывком постаревшим, показывает мне на телефоне фотографии врачей своей больницы, сына, тоже врача, и разбитый подвал-нору, в котором лежали больные. Невозможно поверить, что улыбчивая Наташа тоже. Дети - счастливый народ, только их щедрая витальность способна переплавить ужас в приключение.
К столу подкатывает новая волна прибывших, и уже не слышно, что говорит листающий телефон доктор.
Россия и Украина как обычные люди
Первым кодовыми словами, которое мы решаемся произнести не посоветанные нам (и на самом деле очень нужные им) "Все будет хорошо", а слово "Можно".
Потому что самый частый вопрос, который слышим: "А можно я возьму с собой в автобус еще одну булочку? Мы хлеба месяц не видели".
Да, можно. Еще одну булку, чай, плов. Можно прийти еще раз за супом. Можно хоть семь раз прийти.
Выяснив, что последний раз все ели вчера вечером (значит, не надо опасаться за перегруз измученного голодом желудка) увеличиваем порции и тихо повторяем "Можно все!".
Как ни скользок отполированный половником плов, а накладываешь его уже быстрее, и успеваешь разглядеть людей. И как самый драматический кроссворд в жизни, разгадываешь, кто они. Вот этот парень с чуть битловскими манерами. Вот эта женщина с неисчезнувшим маникюром. Вот этот человек со сбитой рукой и загноившейся ранкой на ней. И эта только входящая в серебряный возраст дама с ослепительно чистой кремовой вязаной "трубой" на шее.
- Вы, наверное, институтский преподаватель, - спрашиваю у мужчины в берете с хорошими манерами, чем-то напоминающими героя Плятта в хуциевском "Послесловии".
- Нет, - польщенно улыбается он, - я моряк. Мариуполь же морской город.
- А вы, наверное, на скрипке играете? - спрашиваю примерно у 13-летнего внука женщины в "трубе". - Нет? Ну тогда на фортепиано…
- Я вообще не хожу в музыкальную школу, - с подростковой птичьей гордостью отрезает он.
- Но похожи на Люка Дебарга. Знаете его? Французский пианист, очень модный, победитель конкурса Чайковского, любит приезжать в Россию с концертами, потому что у него русская учительница.
Кажется, у меня невольно вышел пропагандистский спич, не учитывающий ситуацию с санкциями, но мальчик правда похож на Люка Дебарга. Смотрит молча и что-то понимает. Чему его учили в украинской школе? Кажется, что бабушка специально привела его к нашему столу, почувствовав, что тут завязывается что-то, что может раскрыть ему другую сторону жизни. Суп его не очень увлек, но разговор, кажется, зацепил.
Мы уже дозрели до проговаривания самого важного - надежности их дальнейшего маршрута. Там за нейтральной полосой будет госпиталь со специально приехавшими сюда московскими врачами, возможность позвонить, поменять гривны на рубли, найти родственников, связаться с ними. Там сегодня еще раз покормят. И везде будут волонтеры, в ПВВ, на вокзале. И в конце концов всех устроят в одном из российских санаториев или баз отдыха - будут тепло, свет, чистая постель, трехразовое питание с добавками. Россия вас ждет.
Веселый парень, уже несколько раз пожаловавший за кофе, чаем и обменом эмоциями, уточняет: "А красный Винстон у вас в России есть? А желтый Кэмел?". Он собирается к родственникам на Урал, и ему надо точно знать, как там с красным Винстоном.
Поклониться страданию
Посредине дня кончились суп и плов, штаб уже на третью sos-смс отвечает "Готовятся".
С извинениями кормим людей кабачковой икрой, запасы которой в военной палатке, на наше счастье, неистощимы. Раскрываем быстро раскопанные там же куриные паштеты, сгущенку, но "заморская, баклажанная" (на Украине тоже любят "Ивана Васильевича…") неожиданно пользуется самым большим спросом.
Женщина намазывает себе бутерброд - аккуратно, красиво - во многих здесь, на нейтралке, неожиданно проступает смятая бедами высокая культура или тяга к ней: красиво кушают из пластмассовых чашечек, хорошо держат себя. Никто не забывает про салфетки, просят влажные, иногда помогают нам вытереть стол.
- Знаете, как вкусно, - говорит сделавшая себе красивый бутерброд Марина. И следует особенно подчеркнутое, проникновенное, лично адресованное "Огромное вам спасибо!".
Что мы можем ответить на это? Что у нас не иссякает очередь из инженеров и профессоров, из людей любых классов, в том числе представителей среднего и креативного, из замов глав городских администраций, из бизнесменов, желающих приехать сюда раздавать еду, наливать чай, мести полы, мыть туалеты. Для них, людей, выходящих из Мариуполя.
Говоря высокими словами, это наша попытка поклониться их страданию.
Старожилы от волонтеров рассказывают, что когда они приехали сюда первый раз, пограничники их развернули: граница это вам не шутки. Но потом поняли, что автобусам приходится стоять на нейтралке, а людям сидеть в них иногда целый день и без горячей еды, а до этого проезжать территорию ДНР и проходить фильтрационные пункты, на что иногда уходит дня два-три. И ДНР все-таки не Россия, там беженцам хоть и безопасно, и кормят их, но нет пока особого порядка. Кто-то жалуется на грязные туалеты, кто-то машет руками: их там вообще нет. Поняв все это, пограничники под Таганрогом перезвонили ростовским волонтерам: приезжайте! И не прогадали. Волонтеры притащили медиков, взяли на себя поиск родственников и созвоны с ними, привозят отличные продукты, устроили готовку и кормежку.
Наконец, волонтеры просто люди, которые смотрят в глаза.
Не по обязанности - по человеческому участию.
У нас 15 кур убило
Единственное, чего пугаешься на нейтральной полосе - увидеть раненого и не смочь ему помочь. И когда от автобусов, сильно хромая, отделяется мужчина и направляется к тебе, замираешь, хоть на поверку это оказывается пусть мучительный, но остеохондроз. Находишь единственную табуретку (у нас едят, как на приемах, стоя), вытираешь ее, приставляешь к краю стола, сажаешь, наливаешь горячий суп, предупреждаешь, что не отпустишь без съеденного второго.… И он, собирающийся что-то стеснительно перехватить, спокойно и обстоятельно ест суп, потом гречку с тушенкой.
У волонтеров на нейтралке есть счастливое право короновать каждого попавшегося тебе человека. Бережным и внимательным отношением возвращать ему человеческое достоинство, которое легко могут стереть режимы, автобусы, условия, что-то не так сказавшие попутчики. И, конечно, месяц страшной подвальной жизни под обстрелами.
А раненный, точнее контуженный, оказался совсем обычным, не помеченным никакой особенностью поведения человеком. Но вдруг стал объяснять какое-то свое движение тем, что "это" вот так перед ним во дворе разорвалось. Потом махнул рукой: не надо об этом, туда нельзя возвращаться. Я закивала: конечно, конечно. И нескольким людям вослед это повторила "все будет хорошо, а это надо закрыть, забыть". Но засомневалась. Тут развилка: кому-то надо действительно перевернуть страницу и ни о чем не говорить, а кому-то наоборот рассказать о пережитом.
30-летний Алексей, набирая три или четыре миски каши, пояснил, что в автобусе жена с ребенком и 77-летняя теща. Нет, сюда не дойдет. И как-то само собой стал рассказывать, как он пошел проведать, жива ли теща под обстрелами в частном доме, как они с женой решили перебраться к ней (это было безопаснее, чем оставаться в многоэтажке), как терялись, переходя из тещиного дома в свою квартиру и писали друг другу записки. А потом что- то разорвалось у тещи во дворе и убило 15 кур.
"Боже мой, какое счастье, - подумала я, - что кур". А он два раза повторил это "убило 15 кур", и я увидела, как его "отпустило". Рассказав нам об этом, он словно что-то принял в том страшном и этом тихом уже мире. И приходил к нашему столу еще раза два, за чаем, за кофе. Привел жену. И чувствовал себя своим. А мы, собственно, ради этого и приехали на границу.
Психологи - хорошие, с опытом работы в чрезвычайных ситуациях - стоят на пути движения беженцев от границы до места, где они будут жить. Но такое ощущение, что их должно быть больше. Эта "спрятанная рана участья" в том их горе должна быть кем-то умелым и знающим обработана.
Засунул пистолет в рот и говорит
Я не ставила себе целью разговаривать с выходящими из Мариуполя людьми о гуманизме одних военных и отчаянных зверствах других. "На выезде из города украинские националисты изымали у мирных жителей автомобили, а несогласных расстреливали" - этим всем забит телевизор, телеграмм-каналы.
Но они начинали об этом говорить сами. И даже не мне, а друг другу. Например, о том, что наши ночами, правда, бьют филигранно.
Я с журналистским скепсисом думала: "Да ладно, это они знают, о чем правильно говорить на российской границе. А потом Владислав, средних лет мужчина, с которым я завязала разговор, чтобы проверить свою догадку о его занятии (думала, механик, а он водитель, но очень квалифицированный) стал рассказывать мне о заводе Ильича, и объяснять топографию Мариуполя. И разговор вышел на страшную историю, случившуюся с тремя мариупольским мужчинами и украинскими военными, с которыми они опрометчиво заспорили.
- Одному прострелили ноги. Другого прошили автоматной очередью: "Это тебе за язык!". А третьему засунули пистолет в рот и говорят: "Гляди на нас - мы хотим отразиться в твоих глазах!".
Рассказывал он тихо и чуть отстраненно, как только и умеют рассказывать мужчины. И мне не хотелось в это верить и до сих пор хочется забыть. Но попробуй.
Спрашивала у поэта и профессора Владимира Козлова, познакомившего меня с волонтерами таганрогского КПП и не раз приезжавшего сюда, часто ли люди рассказывают о беспределе со стороны украинский военных, не под диктофон, а вот так, у стола с супом и чаем.
- Увы, довольно часто, - говорит Владимир. - Старик на велосипеде чего-то не понял и не туда повернул - расстреляли. Другой в запале что-то лишнее сказал…
- Что за этим? Отчаяние? Ненависть к участи мирных? Наркотики? Умственное нездравие? Страшная махновщина, легко произрастающая из самохвальной украинской "демократии"?
- Изуверство.
У человека две границы
Но вот уж кого не ожидали мы встретить среди беженцев, так это парней в куртках с эмблемами "Единой России" и "Молодой гвардии". Зашедшие к нам на суп и чай Артем и Юра оказались, как и мы, волонтерами, но ездившими в сам Мариуполь, в его огневое пекло. Помогать людям выходить к нашим, раздавать гуманитарку. Юра вообще приехал для этого из Владивостока: "Просто очень хотел попасть туда".
"Единая Россия", особенно ее молодежное крыло, встроено в функционал самой насущной и земной волонтерской работы с совсем непомпезной естественностью. Например, в чате таганрогских волонтеров то и дело мелькает: "Единая Россия" собрала самый полный банк данных о родственниках, которых ищут мариупольцы и которые ищут мариупольцев, позвоните им.
К концу дня к нам идут по третьему и четвертому разу - и не столько за бесконечными кофе и чаем, сколько еще раз перекинуться словом, услышать от нас: "Вот только привезли горячую гречку с тушенкой!". Приводят жен и братьев. Моряк, автобус которого уже у самой границы, передает нам на память заковыристый и чуть ли не самодельный нож: "Мне сказали, на границе все равно отберут, а у вас, я же видел, нечем сгущенку открывать". Нам было категорически запрещено брать у беженцев ножи, но мы слишком хорошо знаем нашего моряка.
Интересующийся сигаретами Винстон принес нам в сумерках кота и потребовал отгадать породу. Мы оказались не самыми догадливыми распознавателями кошачьих пород, и ему почти сразу пришлось открыть карты: "Это перс, но дедушка у него британ".
Чуть задерживается наша смена, но нам надо собирать свои вещи. Смеркается.
700 человек сегодня прошло через наш КПП, сообщает кто-то нам. Сколько же мы из них покормили? С учетом уносимых в автобусы тарелок для жен, матерей и детей, наверное, человек 300, а была еще и утренняя смена, с ней, наверное, 500-600. А кофе-чаем напоили, может быть, и всех.
И уже совсем в темноте, в тающей толпе к столу вернется та, чье серое лицо я первым выхватила из остальных. О чем-то станет говорить, и почти между прочим, очень обычным голосом скажет: "Погибли же многие; у меня, например, мать и ребенок".
И я вспомню все виденные мною сегодня серые лица… А ведь точно, одна из таких, с серым лицом, неожиданно к вечеру пришла к нам за чаем в черном платке.
- У человека две границы, - говорил умерший в прошлом году философ Сергей Хоружий - святость и сумасшествие.
За этими границами сломленность или преодоление, и как бы уже и не совсем люди.
Вот этих женщин с серыми лицами мариупольская трагедия привела не только на нашу границу, но и выбросила на ту предельную, человеческую. И что для них сделать? Как им помочь хотя бы заплакать?
Парень молодой, с женой, хороший такой, спросил у меня неуверенно: "Я помощник машиниста поезда. Как вы думаете, я найду в России работу?". Ну с такой специальностью обязательно, сказала я. И он заплакал.
За день на наших глазах плакало три человека. Двое из плачущих были мужчинами.