Что касается портретов жен художников, то нынешний проект исправляет односторонность подхода предыдущего. Не только великие художники рисовали своих жен, но и великие художницы писали своих мужей. Некоторые примеры у всех на слуху, как, скажем, портрет Михаила Ларионова, написанный Натальей Гончаровой в "стиле подносной живописи". Лаконичный портрет курильщика, с огромными глазами, словно на фаюмских портретах, сидящего за столом с белой скатертью, впечатляет цельностью, строгой гаммой, аскетизмом. Живопись почти монохромна и словно напоминает о контрастах графики. Но суровость колорита контрастирует с мягкой округлостью линии плеч, спокойствием позы героя. Несмотря на отсылку к "подносному стилю", перед нами не брутальный удалец, не пирующий герой, как на полотнах Пиросмани, но персонаж раздумчивый, почти лирический. И трубка, и шляпа напоминают не о денди, но скорее о прозе приморских кабаков. Эти предметы похожи на атрибуты роли в площадной драме, неожиданно выбранной для себя Пьеро, а не разбитным Арлекином.
Выставка "Точки зрения. Автопортрет и портрет художника" открылась в Музее русского импрессионизмаКак поразительно этот портрет 1911 года, где нежность и мужественность, театральность и примитив смешаны в равных пропорциях, контрастирует с парижским автопортретом самого Ларионова 1924 года. Он, подбоченившись, словно надвигается на зрителя. Изломанность позы, крупный план, фривольный сюжет картины на заднем плане, что выглядит недвусмысленным комментарием к отношениям героя с женщиной на диване, - все выдает не только руку прекрасного рисовальщика, но и уроки Дега и Тулуз-Лотрека. Казалось бы, перед нами мачистское самолюбование. Но гротескность позы, жесткость взгляда на самого себя демонстрируют трезвую дистанцию взгляда. Ларионов превращает автопортрет в театральную мизансцену в стиле "Милого друга".
Вообще "диалогов" мужей и жен в жанре портрета на этой выставке много. Среди неожиданных - портрет Роберта Фалька, написанный его первой женой Лизой Потехиной. Она была художницей, но ее работ практически не сохранилось. В отличие от почти пятнадцати ее портретов, написанных Фальком. На выставке можно видеть и ее портреты, и очень матиссовский по духу портрет Фалька, написанный ею в 1910 году. Фальк похож тут на утонченного европеизированного японца. Он, как таинственный пришелец или "вещь в себе". Артистизм, чувственность, самообладание, закрытость, погруженность в свои мысли - Лиза Потехина написала прекрасный портрет мужа и… кажется, их будущей семейной драмы.
Но все же, в отличие от выставки портретов жен художников, нынешняя не лелеет мысль семейную. Она сохраняет интимность, но в фокусе внимания оказываются отношения не с женой, а с профессией. В этом смысле и взгляд художника на себя, и взгляд на коллегу - это отношения с "двойником".
Этот двойник может быть своего рода "идеальным" образом самого себя, но чаще в нем проступают черты предшественников, на которых хочется быть похожим, будь то Рембрандт или Ван Гог, например. К слову, Ван Гог - среди любимых alter ego художников начала ХХ века. С перевязанной щекой рисует себя "Уполномоченный Самарского Вхутемаса" Самуил Адливанкин в 1922 году. Да, не ухо пострадало, как у великого голландца, а зуб. Но все равно больно. И щека распухла. И Адливанкин, явно подшучивая над собой, изображает себя этаким франтом с трубкой в руке и с распухшей перевязанной щекой. Белизна повязки резко контрастирует с темными тенями под глазами и аскетичным темным "голландским" колоритом портрета, неожиданно подчеркивая юность товарища уполномоченного. Но также - и его максимализм. Да, как у Ван Гога. Если у Адливанкина очевидна самоирония, то "Автопортрет с повязанным ухом" Роберта Фалька, написанный в 1921 году во время лечения, намного трагичнее. Но в обоих случаях в минуту невыносимой боли ли, тоски ли, в качестве собеседника и аlter ego выбирается Ван Гог. Воспоминание о нем помогает тяжелую или нелепую повседневность переключить в регистр высокой трагедии, напоминает о призвании, поддерживает, в конце концов.
Мотив двойника, который так любил XIX век, начиная с немецких романтиков и кончая Достоевским и Оскаром Уайльдом, оживает вновь в русской живописи Серебряного века. Он обретает черты таинственной египетской маски, как в автопортрете Мартироса Сарьяна, отражения в зеркале, как у Сергея Судейкина, Николая Шестопалова, театрального персонажа, как в автопортрете Зинаиды Серебряковой в костюме Пьеро, и героя из кинокадра, как в "Двойном автопортрете" Виктора Барта.