Пять лет назад к его 80-летию музей устроил встречу работ мастера с фильмом "Андрей Рублев" (благо тогда прошло полвека со съемок фильма, да и у Андрея Тарковского было 85-летие со дня рождения). Та выставка "Прорыв в прошлое. Тарковский и Плавинский" в Новом пространстве Театра наций была не только перекличкой двух искусств и двух мастеров, но апеллировала к двум подходам к истории. В начале 1960-х для Плавинского переменчивая история человека вписывалась в вечный круговорот природной жизни. "Вечный, непреходящий мир природы я противопоставлял самоуничтожению, деятельности человека. Меня интересовал не расцвет той или иной цивилизации, а её распад и гибель, то есть возврат в вечную сферу жизни природы, в биосферу. "Род приходит, род уходит, а земля пребывает во веки", - писал Плавинский в своих "Записках о прошлом" в 1989 году.
На нынешней выставке с вполне дадаистским названием "Носороги на черепашьих бегах в Москве" (спасибо куратору проекта Полине Лобачевской!) не забыты обе стороны этого завораживающего процесса: распад и гибель человеческого мира и "равнодушная природа", сияющая красой у гробового входа. Собственно, это та же тема руин, которую так ценили художники, от Пуссена до Пиранези… Но в отличие от гравюр Пиранези на офортах Плавинского, как, например, на монументальном листе "Заброшенная церковь" (1975), нет фигурок прохожих, праздных гуляк или кумушек, болтающих у фонтана, которые были так часты у Пиранези…Накренившаяся деревянная колокольня и стены храма, через крышу которого прорастают деревья, предстает как мир, в котором нет места человеку. Рукотворность и монументальная мощь строения соединены с кряжистой силой могучего дерева, а рассыпающееся деревянное покрытие рифмуется с движением ветвей. Разрушенная архитектура тут парадоксальным образом оказывается частью природного мира, и именно поэтому - живым пространством. Иначе говоря, пространство смерти и жизни в офорте переплетены, неразделимы, как в чаще. Оно не нуждается в зрителе. Автор, как и зритель, оказываются за пределами строения, которое выглядит пограничной крепостью меж двумя мирами.
Совершенно очевидно, что этот мотив мало напоминает умиротворенные пейзажи с разбросанными там и сям руинами античных триумфальных ворот, колонн или гробниц. Тут нет невообразимой дали времени, которая превращает прошлое в род инопланетной цивилизации, равно как нет и спокойной неги окультуренного италийского пейзажа. Напротив, и время, и природа тут, кажется, объединяются против смертных. И весь сюжет приобретает отчетливый готический привкус.
Этот же саспенс готического искусства, на мой взгляд, ощутим в щемящем офорте "Бегущая во тьме". Скелет собаки, подстреленной на бегу, неподвижный и хрупкий, выглядит в темноте фона летящим в прыжке, бесконечно оживающим призраком "друга человека", преданного хозяином.
Это мерцание образа, трепещущего между листами минувшего и настоящего, также напоминает по воздействию "магический реализм" латиноамериканского романа. Как и у Маркеса, у Плавинского время теряет внятную траекторию стрелы, оно складывается в орнамент, в вязь текста, в плоть шитья, в рисунок крыльев бабочек, фракталы черепашьей спинки… По орнаменту можно скользить взглядом, зависать над загадочными письменами… Тут в древний "Свиток" вписаны соты и спящие мотыльки, а "Строящееся Евангелие" похоже на здание в лесах и лестницах. Для Дмитрия Плавинского книга и здание, текст и "Книга трав" и природы оказываются зеркальными метафорами. Они апеллируют не столько к логике, сколько к воображению.
Кстати, точно так же, как "Носорог" Дюрера. Как известно, гравюру с изображением диковинного животного, привезенного из Индии португальскому королю, Дюрер создавал по описаниям и рисунку неизвестного автора. Сам он носорога никогда не видел. Но в итоге его "Носорог" оказался самым влиятельным носорогом в европейском искусстве. С ним может поспорить разве только его собрат из ХХ века, созданный Ионеску.
Носороги и черепахи, которых гравирует и пишет Дмитрий Плавинский, тоже весьма загадочные животные. На его гравюрах они ведут диалог с Дюрером, ренессансом и отчасти - с космогоническими мифами. Зато на картинах они предстают то космическим объектом, смахивающим на НЛО ("Космическая черепаха"), то образом планеты как молчаливого и загадочного живого существа ("Старая черепаха"), то опорой сакрального мира ("Храмовая черепаха")…
Сложная техника офорта, равно как и фактура письма маслом, работают на создание "рельефа". Плавинский словно превращает плоскость холста в геологические напластования, несущие память о своих трансформациях. И офорт, и картина будто помнят о природных процессах.
Изящной "надстройкой" над этим магическим миром, где искусство и природа беседуют без перевода, оказывается пространство земной жизни. Оно расположилось на третьем этаже. С фотографиями художников, в том числе большим снимком Зверева и Плавинского в 1980-х, с кадрами из мастерской, снимками с дочерью Лизой. И - с документальным фильмом "Художник Дмитрий Плавинский", сделанным Валерием Залотухой в 2011 году. Фильм тогда стал номинантом премии "Лавр", одной из самых престижных в документальном кино, и, на мой вкус, стал одним из лучших фильмов о художниках.
Притчи и истории из жизни Плавинского, рассказанные им самим и иногда еще и в авторской видеозаписи, чередуются с архивными и семейными фото, кадрами старых фильмов, нанизываются, как бусинки, на нить простодушной канцонетты Винценце Беллавере. И в этом ожерелье история о том, как однажды на пороге дома появляется из дали лагерей мать, которую ребенок никогда не видел, сменяется рассказом о первом успехе автора и волнистом попугайчике, полученном на детском конкурсе на лучший рисунок животного. Домашнее видео - историями о приятелях-художниках. А встречи в музеях - рассказом о черепахе, которая свалилась в полуподвал, где жил маленький Дима Плавинский откуда-то с высот третьего-пятого этажа. Словом, почти с небес. И так и осталась - в его доме, в его гравюрах и картинах. Неудивительно, что участниками кино оказываются не только художник и его близкие, но и черепаха Аякс.