О том, как это происходило - в новой книге Михаила Визеля и Гаянэ Степанян "Корабль современности. Диалоги о нашем всём", которая готовится к выходу в московском издательстве "Бослен".
Портал ГодЛитературы.РФ предлагает препринт нескольких фрагментов.
Михаил Визель: Надо заметить, что меньше года назад, в начале февраля 1836 года, Пушкин уже оказался вовлечён в три дуэльные истории. Причем два вызова он отправил сам.
Гаянэ Степанян: Расскажи подробнее. Об этом мало говорят.
Михаил Визель: Изволь. Первый - молодому (1813 года рождения) графу Соллогубу. История дурацкая: юный граф, любезничая на балу с Натальей Николаевной, старше себя на год, стал преувеличенно вздыхать о своей несчастной любви к некоей красавице. Возможно, кстати, имея в виду ее саму. А та, видимо, ему в тон, стала преувеличенно над этой любовью потешаться. На что он воскликнул: "Вы же давно замужем!" То ли он имел в виду, что матери семейства (кстати, беременной на шестом месяце четвертым ребенком) не пристали девчачьи подколки в духе "все мальчишки дураки", то ли намекал, что сколько ни фыркай, а все неприступные красавицы кончают одним и тем же - замужеством и детьми. В общем, прямо сказать, дурацкий разговор, без которого можно было обойтись. Но в любом случае ничего обидного для чести мужа тут не было. Но муж, то есть Пушкин, рассудил по-другому. И когда Наташа ему эту дурацкую светскую болтовню пересказала, послал Соллогубу вызов. Но Владимир, не только светский человек и начинающий литератор, но и начинающий чиновник (впоследствии он дослужится до тайного советника), по делам службы уже уехал в Тверь. Они долго не могли совпасть, обменивались холодными письмами, и наконец уже в мае в московском доме Нащокина окончательно помирились - с помощью самого Нащокина. Пушкин при этом сказал: "Неужели вы думаете, что мне весело стреляться?.. Да что делать?" "J"ai la malheur d"etre un homme publique et vous savez que c"est pire que d"efre une femme publique". То есть - я имею несчастье быть публичным человеком, а это, знаете ли, хуже, чем быть публичной женщиной. Шуточка тоже так себе… Пушкин, как обычно, попадает в тон собеседника. Который, как показала дальнейшая жизнь, образцом добродетели не был. Но который впоследствии писал, что если бы дело дошло до барьера - ему пришлось бы выдерживать огонь Александра Сергеевича, потому что рука у него не поднялась бы.
Вторая дуэльная история такая же дурацкая, но уже ближе к литературе. Племянник Фёдора Толстого, сосед Гончаровых по имению, Семен Хлюстин, тоже 11-ю годами моложе Пушкина, будучи в первых числах февраля у него в гостях (кстати, они виделись не первый раз - а в Полотняном Заводе Хлюстин даже немножко присматривался к Екатерине Гончаровой), имел неосторожность заговорить о литературе. Ну как - неосторожность? Понятно, что Пушкин кого угодно наведет на мысли о литературе. Беда в том, что получивший французское воспитание богач ни черта в русской литературе не смыслил. И представить себе не мог, что, пересказывая отзыв Сенковского о переводе "Вастолы", он совершает чудовищную бестактность.
История такая: в пушкинские времена в Лицее служил в завхозах некто Ефим Люценко. Через двадцать лет он обратился к знаменитому лицеисту, которого помнил мальчишкой, с просьбой посодействовать в публикации своего перевода поэмы Кристофа Виланда "Вастола". Пушкин, приятно удивившись, что завхоз не чужд изящной словесности, мигом свел его со Смирдиным, но перевод был очень тяжеловесный, и Смирдин отказался. Но Пушкин всё-таки хотел помочь (в том числе - материально) небогатому пожилому человеку, - и поэма вышла у другого издателя, без указания имени переводчика, но с указанием на обложке: "Издал А. Пушкин". Сенковский в своей "Библиотеке для чтения" сделал вид, что не понимает разницу между "издать" и "перевести", и разругал перевод как пушкинский, а потом еще делано удивился - ах, зачем же Пушкин "одолжил свое имя"! Одолжил бы лучше денег. А Пушкин со своей стороны сделал вид, что не понимает, как так можно было смешать: "Обвинение несправедливое: печатать чужие произведения, с согласия или по просьбе автора, до сих пор никому не воспрещалось. Это называется издавать; слово ясно; по крайней мере до сих пор другого не придумано", - оправдывался он в первой книге своего "Современника".
Можно сказать, что подобно тому, как больше десяти лет назад, подав жалобу на перепечатку "Кавказского пленника" без его ведома, он создал прецедент в области защиты авторского права в России, сейчас он выступил новатором в том, что касается брендирования. Но выступил вообще-то не очень удачно. Не говоря уж про то, что совершенно бескорыстно! И поэтому заметка в "Современнике" заканчивается так: "Жалеем, что искреннее желание ему [переводчику] услужить могло подать повод к намекам, столь оскорбительным".
В общем, если бы Хлюстин всё это знал, он бы, как благовоспитанный человек, конечно, не стал в доме у Пушкина эту тему поднимать и уж тем более пересказывать слова Сенковского об "обмане публики". Для него это была просто еще одна малозначащая светская тема. Не то для Пушкина. Он так завелся, что Хлюстин и его спутник Григорий Небольсин сочли за лучшее немедленно откланяться. И уже в дверях хозяин заявил гостю, что так этого не оставит. Наутро Хлюстин - отставной офицер, между прочим, - послал Пушкину письмо с простым вопросом: "Ну и?" Тут уже другу Соболевскому пришлось вмешиваться и улаживать конфликт. Что он и сделал за три-четыре дня.
И ровно в те же самые дни разворачивается самая серьезная дуэльная история - с Николаем Григорьевичем Репниным-Волконским, двадцатью годами старше Александра Сергеевича. Она-то и дает понимание о причине такой горячности 35-летнего отца троих на тот момент детей. Дело в том, что Репнин-Волконский и Уваров [Сергей Семенович, русский антиковед и государственный деятель, министр народного просвещения в 1833-1849 гг.] были женаты на родных сестрах. И издевательская "Ода на выздоровление Лукулла", [написанная Пушкиным и] бьющая в Уварова, формально к нему тоже могла относиться. Сам Николай Григорьевич, в отличие от свояка, никаких поводов заподозрить себя в неуместной спешке при дележе наследства еще не умершего богатого родственника жены не давал - но счел сатиру вмешательством в чужие семейные дела, о чем, видимо, несколько раз обмолвился при посторонних.
И буквально в день объяснения с Хлюстиным, пятого февраля, Пушкин пишет Репнину-Волконскому ледяное французское письмо с просьбой объяснить яснее свои замечания - и с явным прицелом на дуэль. При этом по дошедшему до нас черновику письма видно, что Пушкина буквально захлёстывает ярость: "Говорят, что князь Репнин позволил себе оскорбительные отзывы. Оскорбленное лицо просит князя Репнина соблаговолить не вмешиваться в дело, которое его никак не касается".
Но Пушкин все-таки сумел выдержать правильный тон, и 57-летний генерал, бывший посол в Испании и губернатор Малороссии, который, кстати, тоже переживал не лучший период в жизни, сумел найти в ответ такие же решительные и правильные слова. Князь уверил по-русски, что ничего подобного не говорил, и заметил: "генияльный талант ваш принесет пользу отечеству и вам славу, воспевая веру и верность русскую, а не оскорблением честных людей". На что Пушкин ему отвечал уже очень по-дружески, тоже по-русски. Что называется, опомнился.
А почему "ключ" - потому что, конечно, скандал вокруг "Лукулла" очень "расстроил ему нервы". Он хотел дать выход своему раздражению - и, возможно подсознательно, найти выход из затягивающейся финансовой петли: дуэль спровоцировала бы ссылку в деревню, у него бы резко сократились расходы, а главное, согласно кодексу чести того времени, с ссыльного нельзя взыскивать долги. Пушкин получил бы передышку.
Едва ли он хладнокровно строил планы на это. Повторяю, это прорывалось интуитивно.
Он вызывал ровню - но никто из людей его круга не стал бы в него стрелять. Мы не знаем глубоко Хлюстина, но знаем, что после смерти Пушкина он написал жене: "Я чуть не плачу, вспоминая о нем". О Соллогубе я уже сказал. Репнин выразил своё отношение к Пушкину сам.
Так что все три дуэльные истории февраля 1836 года рассосались. Но эмоциональный фон, с которым Александр Сергеевич вошел в 37-й год своей жизни, остался. В этом году его ждал "Каменноостровский цикл" с "Я памятник себе воздвиг нерукотворный…" и "Не дорого ценю я громкие права…", "Капитанская дочка" и, не в последнюю очередь - огромные хлопоты, связанные с изданием "Современника". А в ноябре этого злосчастного для него года - французские господа, для которых он был просто карикатурный "ревнивый муж". И дуэль - последняя дуэль - оказалась теперь уже неизбежной и неотвратимой.