Александр Черкасов, писатель, городской голова Барнаула, Екатеринбурга, открыв немало запасов золота для Российской империи, оставил ярчайшие очерки о своей жизни - охотника и горного инженера на приисках ("Из записок сибирского охотника"). А значит, и на каторге. Золото мыли каторжные.
Дело было в Шахтаме, на золотом промысле, в "этом вертепе настоящей, патентованной каторги". Забайкалье, 1850-е гг.
Жил-был Шилов, ссыльнокаторжный, из казаков, костистый и с "доброй русской физиономией", и был он "замечательный песенник", которого знала "вся каторга по всему Нерчинскому краю". И задумал он бежать, о чем тут же пошла молва, добравшись до надзирателей. Жалели его, любили, грозили пальцем, на что он отвечал только: "Больше не могу!"
И вот "однажды в прекрасное майское утро, когда вся окружающая природа уже ожила по-весеннему... конвой принял всю артель" и "вся партия, побрякивая кандалами, двинулась на работы". А по дороге, "окаймленной кустами и лесом", "Шилов, как соловей, запел известную всей каторге песню:
- Отлетает ваш соколичек
- Из очей ваших, из глаз!.."
"В движущейся партии воцарилась тишина, и все душой и сердцем внимали благоговейным звукам любимого товарища.
Этой же магической силе очарования поддался и военный караул, в котором под серой шинелью билось тоже русское сердце, увлекающееся родными мотивами, так тепло и звучно передаваемыми знаменитым певцом, в особенности рано утром и среди улыбающейся природы".
Партия тихо двигалась вперед, "Шилов все сильнее и сильнее, все душевнее и сердечнее продолжал свою песню", а конвой, "лес и горы, внимая этим святым звукам певца, затаили свое дыхание".
"Тут Шилов преспокойно ровным шагом вышел за линию конвоиров, отделился несколько в гору и, продолжая заливаться тем же соловьем каторги, настолько вышел из кругозора конвоя, что вдруг скрылся за кусты и помахал шапкой".
А партия "забрякала кандалами", так что поднялся шум и "растерявшиеся солдаты не знали, что делать", хотя и приговаривали: "Ох, Шилов бежал! Шилов бежал!" Когда же два-три солдата бросились в погоню, то "тотчас потеряли из глаз Шилова, почему для очищения совести, выстрелив несколько раз наудачу в кусты, возвратились к капральству". А Шилов "скоро успел скрыться в крутых изгибах нагорья и сдержал свое слово - бежать "на виду у всех".
"Когда было впоследствии неизбежное "дело" по поводу того, что арестант ушел на глазах вооруженного конвоя", "солдатики чистосердечно сознались" в том, что "как люди, поддались обаянию знаменитого песенника", ибо он "зачаровал их".
Все-таки у дела был счастливый конец. Шилова поймали, вернули, прибавили срок, "легонько "помазали" плетишками", а потом освободили по "высочайшим манифестам" 1855-1856 гг., и он "завел домишко, женился" и составил - вместе с инженером Янчуковским - "замечательный хор" по своему выбору.
"Всех песенников насчитывалось до шестидесяти человек". "Самые задушевные и "каторжанские" песни выполнялись с такой чарующей силой, что нередко слезы бежали по щекам слушателей, замирала душа и невольная, особого рода, дрожь, пробегала по всему организму".
"Правду говорил покойный Янчуковский, что если бы была ему возможность обладать этим хором, то он немедленно вышел бы в отставку, уехал с ним в Москву, в Россию, и сделался бы богатым человеком".
Человек с талантом разрушает клетки, если есть хотя бы малейшая возможность. Мы смотрим на него, улыбаемся и говорим: "Ну надо же!" или "Как же это он придумал?!", ожидая самых невероятных поворотов и надеясь на хеппи-энд.
А вот и анекдот. Человек с непомерным чувством собственного величия, привыкший возвышаться над толпой, нашел-таки выход из положения почти безнадежного, в котором его должны были схватить, сковать, заточить, а там - Бог знает, что с ним сделать.
Дело было 25 октября 1917 г. (по старому стилю). Сначала в "своей обычной полувоенной форме" он бежал из Петрограда (Керенский. Россия на историческом повороте). "Даже сегодня иностранцы не без легкого смущения иногда задают мне вопрос, правда ли, что я покинул Зимний дворец в одеянии медсестры! ...Эта чудовищная история до сих пор предлагается массовому читателю в Советском Союзе. В серьезных... исследованиях, опубликованных в Москве, дается правдивая версия моего отъезда из Петрограда в Гатчину, а в большинстве учебников истории вновь и вновь повторяется ложь о том, будто я спасался бегством, напялив на себя дамскую юбку".
А потом он бежал из Гатчины. 1 ноября 1917 г.
"Снимайте френч - быстрее!" Через несколько минут я преобразился в весьма нелепого матроса: рукава бушлата были коротковаты, мои рыжевато-коричневые штиблеты и краги явно выбивались из стиля. Бескозырка была мне так мала, что едва держалась на макушке. Маскировку завершали огромные шоферские очки".
"Мои преследователи повсюду искали меня... Я отрастил бороду и усы. Бороденка была жиденькая, она кустилась лишь на щеках, оставляя открытыми подбородок и всю нижнюю часть лица. И все же в очках со взъерошенными патлами по прошествии 40 дней я вполне сходил за студента - нигилиста 60-х годов прошлого века".
Ему - всего 36 лет. Впереди - полвека в эмиграции. Анекдот о том, что он убежал в юбке, в обличье сестры милосердия, звучит везде. Керенский очень сердился по этому поводу. Но с анекдотами ничего не поделаешь, они вечны.
А вот, наконец, у него счастье. Керенский в Мурманске, на борту французского крейсера. Миг торжества - "через несколько минут я уже был в руках искусного парикмахера, и вскоре мои лохмы и борода усыпали весь пол".
"Мы наслаждались совершенно необычным для нас состоянием полного покоя".
Не было только покоя в России.
"Больше не надо было быть постоянно начеку".
Зато тем, кто остался, нужно было быть начеку - еще 70 лет.
Так он спасся. Он устроил костюмированный фарс - и жил еще больше полувека. Он добрался почти до 90 лет, пережил всех своих современников, игравших хотя бы какую-то роль в 1917 г.
Так что нет безысходности. Есть способность в самое трудное свое время быть внимательным, быть быстрым, быть готовым к самым неординарным решениям, пусть даже они отдают комизмом. Быть уверенным, что жизнь длится и длится, и в ней будут еще самые неожиданные повороты. Быть сильным и - создавать свой неповторимый рисунок жизни, отталкивая навязанный чужой.