- Где вы, грядущие гунны,
- Что тучей нависли над миром!
- Слышу ваш топот чугунный
- По еще не открытым Памирам.
Это помнят даже те, кто не листал сборников и многотомников Брюсова. Есть у него такие строки - и немало.
По Дефо и Дарвину
Купеческий сын, с детства погруженный в книги, в мечтания, в оккультную и прагматическую мудрость, умевший и притворяться и откровенничать… Его отец был революционером. В душе. Делового человека из него не вышло: состояние сколотил дед поэта, вышедший из крепостных крестьян. А отца интересовали то Писарев и Чернышевский, то народовольцы, то Маркс. Симпатизировал, читал, помогал. И сына приохотил к чтению по Дефо и Дарвину. Продуманный ряд! Он восхищался теми, кто возвышал человека. "О принципах материализма я узнал раньше, чем научился умножать", - рассказывал Брюсов. Правда, из поэтов в доме водились только книги Некрасова. Казалось бы, зрелый стиль Брюсова был далек от некрасовской школы, но она нет-нет, да и проявлялась - и получались непохожие на символистов, но лучшие у Брюсова стихи. Те, которые вы, думаю, знаете:
- - Каменщик, каменщик, долгие ночи
- Кто ж проведёт в ней без сна?
- - Может быть сын мой, такой же рабочий.
- Тем наша доля полна.
- - Каменщик, каменщик, вспомнит пожалуй
- Тех он, кто нёс кирпичи!
- - Эй берегись! под лесами не балуй…
- Знаем всё сами, молчи!
Это написано за два года до вспышки 1905 года, которая доказала многим и многое. Правда, он добавил к некрасовскому канону презрение к морали, свойственное, как ему казалось, античным завоевателям.
- Хочу, чтоб всюду плавала
- Свободная ладья,
- И господа и дьявола
- Хочу прославить я.
Жадность и шедевры
Для него важнее было другое - не поиски морального идеала, а интеллектуальная состоятельность. Нужно было познавать огромный мир, все его эпохи. Он писал о себе без преувеличений: "Я специалист по биографиям Пушкина и Тютчева… Осведомлен во всеобщей истории литературы… Знаю магию, оккультизм, спиритизм, осведомлен в алхимии, астрологии, теософии. В последнее время изучал Вергилия… В разные периоды жизни я занимался еще, более или менее усердно, Шекспиром, Байроном, Баратынским, Данте… Я довольно хорошо знаю французский и латинские языки, сносно итальянский, плоховато немецкий, учился английскому и шведскому, заглядывал в грамматики арабского, еврейского и санскрита… Мечтал быть математиком, много читал по астрономии". Всего этого Брюсову было мало. Он был жаден до наук и искусств - подобно Ломоносову, которого хорошо понимал.
Валерий Брюсов учился на историка в Московском университете, но уже студентом был известен как поэт - необычный, вычурный, эпатажный. Он громче других взорвал мерное постпушкинианское течение русской поэзии в 1890-е. Потому и считал себя русским посланцем символизма и правителем новой поэтической вселенной. Его первый сборник назывался, как полагается, запальчиво - "Chefs d"oeuvre", то есть ни много, ни мало "Шедевры". "Не современникам и даже не человечеству завещаю я эту книгу, а вечности и искусству", - горделиво посвящал автор свое творение. Десятки ругательных рецензий на этот сборник принесли поэту первую известность. Он превратился в возмутителя спокойствия, в вождя нового литературного направления.
Демиург и рационалист
В отличие от иных адептом новой литературной веры, он не отрицал предшественников. Любил и глубоко, по-исследовательски знал Пушкина. Но сам писал иначе. Он не только писал, но и создавал индустрию символизма. В 1900 он сколотил издательство "Скорпион", а через четыре года - журнал "Весы", главный орган новой поэзии. Стал директором Московского литературно-художественного кружка, но главное - законодателем мод в словесности. В назначенные часы он принимал молодых поэтов, никогда не опаздывал. "Пишите каждый день, пишите много, а выбрасывайте еще больше", - таков был излюбленный менторский совет Брюсова. Ему этот верный метод помог выработать гибкий поэтический язык, который годился для любого жанра и сюжета.
Служение символам, выстраивание мистических систем - всё это было для него сменой масок. Гораздо органичнее для Брюсова рационализм. Его стиль, его образ разительно отличался от современников-символистов - Константина Бальмонта, Александра Блока, Андрея Белого, которые очаровательно "витали в облаках". Брюсов в стихах - мужественный, твердый завоеватель, сильная личность. Правда, с густым оттенком болезненной неврастении. Любимым брюсовским историческим героем был Александр Македонский, который, если верить историческим легендам, тоже сочетал в себе эти черты. Его скандальная ранняя популярность была связана, во многом, с эпатажными поэтическими акциями - такими, как публикация одностишия "О, закрой свои бледные ноги", смысл которого, смущаясь, пытались разгадать курсистки и студенты. После этого все, что он писал, вызывало интерес.
Любимый и ненавидимый
Пожалуй, сегодня у него нет репутации великого поэта. И царя царей, каковым считал себя Валерий Брюсов, любивший торжественные и грозные жесты. Но все-таки это единственная в своем роде судьба - один из первых, знаковых творцов Серебряного века, он стал основоположником не только советской литературы, но и высокой советской культуры. Это феноменально. Как ненавидели его за это в эмиграции! Они в то время еще не умели быть хотя бы чуточку объективными - в ход шли любые обвинения только за то, что былой кумир сотрудничал с большевиками и даже стал коммунистом - самым настоящим, с партийным билетом. И как взгляды эмигрантов - даже таких, как Марина Цветаева - отличаются от впечатлений о Брюсове тех, кто остался. А это тоже были фигуры неповторимые - как Андрей Белый. "Его имя можно поставить наряду только с Пушкиным, Лермонтовым, Тютчевым, Фетом, Некрасовым и Баратынским. Он дал нам образцы вечной поэзии. Он научил нас по-новому ощущать стих. Но и в этом новом для нас восприятии стиха ярким блеском озарились приемы Пушкина, Тютчева и Баратынского. То новое, чему приобщил нас Брюсов, попало в русло развития поэзии отечественной. На последних гранях дерзновения на Брюсове заблистал венец священной преемственности. От повседневного ушел он в туман исканий. Но только там, за туманом неясного заходящее солнце пушкинской цельности озолотило упругий стих его. Он - поэт, рукоположенный лучшим прошлым", - писал Белый о Брюсове. И, несмотря на некоторые недоразумения между ними, всегда считал автора "Tertia Vigilia" гением.
Брюсовская школа
Когда-то Николай Гумилев утверждал: "Недаром слова "брюсовская школа" звучат так же естественно и понятно, как школа парнасская или романтическая. Действительно, завоеватель, но не авантюрист, осторожный, но и решительный, расчетливый, как гениальный стратег, Валерий Брюсов усвоил характерные черты всех бывших до него литературных школ, пожалуй, до "эвфуизма" включительно. Но он прибавил к ним нечто такое, что заставило их загореться новым огнем и позабыть прежние распри. Может быть, это нечто есть основание новой, идущей на смену символизма школы; ведь говорил же Андрей Белый, что Брюсов передает свои заветы через головы современников. "Зеркало теней" ярче, чем другие книги, отражает это новое и, следовательно, принадлежащее завтрашнему дню, слово".
Гумилев действительно был учеником Брюсова - больше, чем кто-либо другой. У него он воспринял мужественный стиль, столь редкий в русской поэзии с середины XIX века до советских времен. А уж потом эту интонацию на свой лад повторили очень многие.
"Вы тронули меня за сердце"
Он принял все революции, современником которых был - и 1905 года, и Февральскую, и Октябрьскую. Еще до Октября заступился за Горького, которого тогда упрекали в дружбе с большевиками:
- Не в первый раз мы наблюдаем это:
- В толпе опять безумный шум возник,
- И вот она, подъемля буйный крик,
- Заносит руку на кумир поэта.
- Но неизменен в новых бурях света
- Его спокойный и прекрасный лик;
- На вопль детей он не дает ответа,
- Задумчив и божественно велик.
- И тот же шум вокруг твоих созданий
- В толпе, забывшей гром рукоплесканий,
- С каким она лелеяла "На дне".
- И так же образы любимой драмы,
- Бессмертные, величественно-прямы,
- Стоят над нами в ясной вышине.
Они не были близки - Горький и Брюсов. Примерно тогда Горький писал ему: "Вы очень тронули меня за сердце, Валерий Яковлевич… я горжусь, что именно Вы прислали мне славное письмо. Мы с Вами редко встречались. Вы мало знаете меня, и мы, вероятно, далеки друг другу по духу нашему, но по разнообразию и противоречию интересов, стремлений… Давно и пристально слежу я за Вашей подвижнической жизнью, за Вашей культурной работой, и я всегда говорю о Вас: это самый культурный писатель на Руси! Лучшей похвалы - не знаю: эта - искренна".
Большевизм по-брюсовски
Его большевизм многие считали проявлением трусости. Так говорили те, кто клянчил деньги у Луначарского, несколько лет тряслись при тех же большевиках, старались никак и ни в чем не проявиться - а потом нашли возможность убежать за кордон. Ведь с критикой большевиков в печати выступали, пожалуй, только двое - Горький и Владимир Короленко. Оба - революционеры, которых белая эмиграция тоже терпеть не могла. Остальные - в том числе и Бунин - предпочитали изливать желчь в дневниковых записях и в частных беседах. Пока не оказались в Париже. Втихомолку он рассуждал так: "О Брюсове: все левеет, "почти уже форменный большевик". Неудивительно. В 1904 году превозносил самодержавие, требовал (совсем Тютчев!) немедленного взятия Константинополя. В 1905 появился с "Кинжалом" в "Борьбе" Горького. С начала войны с немцами стал ура-патриотом. Теперь большевик".
Линейка мэтра
Ему было за что уважать новую власть. Она отринула религии, сословия. Да, первые шаги революции выглядели диковато. Но он знал - по истории Франции, по истории Древнего Рима - что так и должно быть. Так протекает выздоровление. Он понимал, что Анатолий Васильевич Луначарский - не из великих творцов. Видел в нем средненького литератора. Но и - крупного организатора, мечтателя. Раньше таких почти не бывало у власти… Они восхищались друг другом. Брюсов, как всегда, держался мэтром, а Луначарский понимал: то, что такой человек работает на советскую культуру - невероятная удача. Брюсов не жалел сил, учил "линейкой" не только молодых поэтов. Он создавал систему, которая оказалась крепкой. До сих пор в значительной степени именно она нас держит. А больше всего в "новом мире" ему по душе пришлось прославление труда. "В мире слов разнообразных… Всех прекрасней слово "труд". Для Брюсова это не просто декларация, а образ жизни. К тому же, получив мандат наркомпроса он стал своего рода руководителем поэтического цеха: его рецензии стали директивными, Брюсов принимал решения - издавать или не издавать ту или иную книгу. К литературной власти он стремился всегда. В условиях плановой экономики она могла стать едва ли не абсолютной.
В ленинской политике его, по большому счету, не устраивало одно - Брестский мир. Поэт надеялся, что страна будет воевать до победы. Остальное Брюсов считал подходящим началом для строительства идеального общества, о котором мечтали Френсис Бэкон и Томмазо Кампанелла. Его смущала нищета, огорчали нехватки всего и вся, но в этом Брюсов видел болезни роста - и, видимо, не ошибался.
Он видел будущее
Бывшие друзья проклинали его. Но Брюсов, несмотря на все свое позерство, обладал историческим кругозором - не только по диплому и громаде прочитанного. В начале века он видел, что будущее за каменщиком, который еще расправит плечи. Потом предсказывал, что грядущие гунны уничтожат старый мир. А в революционном хаосе (который не соответствовал его характеру, его стилю жизни) он видел будущий гармоничный советский уклад, основанный на вере в науку. В значительной степени и это пророчество Брюсова сбылось. По крайней мере, он оказался гораздо трезвее и проницательнее тех, кто видел в большевиках чуть ли не оживших чертей и вурдалаков. И писал в те дни:
- Еще, быть может, каждый атом -
- Вселенная, где сто планет;
- Там всё, что здесь, в объеме сжатом,
- Но также то, чего здесь нет.
- Их меры малы, но всё та же
- Их бесконечность, как и здесь;
- Там скорбь и страсть, как здесь, и даже
- Там та же мировая спесь…
"Мой памятник стоит"
Он был отменным версификатором. В книге "Опыты" написал стихи на самые разные размеры, самые странные для русского языка. И подчас получалось неплохо - хотя это задача почти невыполнимая. Да и его "Памятник", сложенный в 1912 году - великолепная вариация на темы Горация, Державина и Пушкина. Он куда горделивее своих предшественников - это тоже поза. Но как сложено:
- Мой памятник стоит, из строф созвучных сложен.
- Кричите, буйствуйте, - его вам не свалить!
- Распад певучих слов в грядущем невозможен, -
- Я есмь и вечно должен быть.
- И станов всех бойцы, и люди разных вкусов,
- В каморке бедняка, и во дворце царя,
- Ликуя, назовут меня - Валерий Брюсов,
- О друге с дружбой говоря.
- В сады Украйны, в шум и яркий сон столицы,
- К преддверьям Индии, на берег Иртыша, -
- Повсюду долетят горящие страницы,
- В которых спит моя душа.
- За многих думал я, за всех знал муки страсти,
- Но станет ясно всем, что эта песнь - о них,
- И, у далеких грез в неодолимой власти,
- Прославят гордо каждый стих.
- И в новых звуках зов проникнет за пределы
- Печальной родины, и немец, и француз
- Покорно повторят мой стих осиротелый,
- Подарок благосклонных Муз.
- Что слава наших дней? - случайная забава!
- Что клевета друзей? - презрение хулам!
- Венчай мое чело, иных столетий Слава,
- Вводя меня в всемирный храм.
Славы с большой буквы он все-таки не снискал. Но в его книгах многие еще найдут пользу - а Брюсов к этому и стремился, если отбросить громкие слова. Именно ему принадлежит идея литературного образования в специальном учебном заведении - прообраз будущего Литературного института.
"Спеши!"
Он выглядел крепким, не был стар, но после 45-ти болел все чаще, хотя не отстранялся от литературной жизни. Напротив, отстраивал ее. И писал до последних дней - стихи, простенькие газетные статьи и изящные, мудрые исследования, которые надо бы перечитывать.
Похороны литературного мэтра, принявшего советскую власть, превратились в настоящий спектакль. Траурный кортеж медленно двигался от Поварской к Ново-Девичьему кладбищу. Возле памятника Пушкину, у Моссовета, в университетском саду на Моховой и во дворе Академии художеств на Пречистенке прошли митинги, на которых выступали Николай Бухарин и Отто Шмидт. Речи звучали по всему городу. Брюсова прославляли. Как ни странны, ему бы понравилось такое прощание. В день похорон пятидесятилетнего поэта вышел его последний сборник, названный, по обыкновению, по-латински - "Mea!", что означает "Спеши!". Он спешил писать, трудиться, познавать.
В литературе остался его рысий взгляд и пересуды о единственной в своем роде судьбе. Быть может, по большому счету, его час придет завтра.
Полная версия на портале ГодЛитературы.РФ