...Было это на подступах к Данцигу. Шли по лесу, на пеньке увидели силуэт сидящего человека. Это был молодой еврей. И как только нашел он силы выйти к нам навстречу из лагеря? Смотреть на него было страшно. Запавшие глаза, ввалившиеся щеки. Цыплячья грудь под распахнутой курткой казалась состоящей из одних ребер, обтянутых тонкой кожей. Усохшие кисти рук - тонкие, как у десятилетнего ребенка. Он был в сознании и говорил здраво. Поведал, что ходячих в лагере больше нет. Сказал, что вот он, еврей, пережил Гитлера!
Это первый лагерь уничтожения, встретившийся на нашем пути. Здесь было все. Сосновые нары, заполненные трупами вперемешку с людьми, в которых еще теплилась жизнь. Еще дымящиеся газовые печи крематория. Немцы ушли в спешке, не успев замести следы. Я раньше видел лагеря военнопленных. Они производили ужасное впечатление. Но этот!.. Не укладывалось в голове, как люди могли опуститься до такой мерзости. Закипала ненависть. Как-то я беседовал с немкой, хорошо говорящей по-русски, у нее были российские корни. Рассказал, что делали немцы в лагерях и на оккупированных территориях. Она не верила. "Мой Ганс никогда бы так не поступил. Это пропаганда!" Говорю, сам видел. Не поверила. Чьи же тогда гансы зверствовали в России и Европе?
...Как-то заняли небольшой городок. На его окраине, в лесу, был расположен лагерь для перемещенных лиц. Десяток бараков, каждый - человек на 50. Бараки пустые, перемещенных немцы заблаговременно угнали. Стены бараков исписаны прощальными словами на многих языках, в том числе и на русском: "Прощай, мама!" Газовых печей и других средств массового уничтожения не обнаружили. На территории лагеря нашли несколько котлованов глубиной метров по 15, из которых добывали гранит. Распиливали его по брускам и шлифовали - готовили брусчатку для мощения дорог. Немцы очень любили мощенные брусчаткой улицы. Труд этот - каторжный, все делали вручную, а работали на каменоломнях женщины.
Немцы драпали в спешке и не успели уничтожить бараки, но два больших ангара подорвали. В одном ангаре хранилась обувь, в другом - волосы уничтоженных людей. По-видимому, во время пожара пошел дождь, и образовался слой шлака из волос толщиной 1,5-2 метра и площадью 50 на 20 метров. Вокруг лежали несгоревшие белокурые, черные и седые волосы. На другой площадке такой же величины - толстый слой железок от обуви. Гвоздики, подковки, пряжки и т.п. Вокруг валялись несгоревшие туфли на шпильках, туфли на среднем каблуке и даже детские пинетки. Если в небольшом лагере, не имевшем средств массового уничтожения, фашисты умудрились уничтожить столько людей, то что же творилось в крупных концлагерях?!
* * *
Как-то послали меня с донесением в штаб дивизии. Дали верховую лошадь. На обратном пути я увидел на крыльце одного из домов кусок целлофана - для нас большая редкость. У нас его тогда не производили. Подумал: хорошо бы обернуть в целлофан партбилет. Спешился, поднял, но целлофан оказался влажным. Убрал в карман гимнастерки партбилет, а целлофан сунул в карман телогрейки. Вернувшись в расположение части, полез в карман за партбилетом, но его там не обнаружил. Понял, что обронил по дороге. Вскочил на лошадь и помчался обратно - искать. Но не нашел, спрашивал у стоявших в лесу артиллеристов, не попадался ли кому на глаза случайно? Безрезультатно. Пошел снег, и я понял, что дальнейшие поиски бесполезны. Вернулся и сразу обратился к парторгу. Он велел писать заявление и объяснение.
Батальон стоял на окраине поселка в разбитых домах. Через 15 минут должны начаться артподготовка и наступление. Времени оставалось мало. Я взял кирпич, положил на него листок и карандашом кое-как написал. Буквы вышли кривые, но что делать? Отдал заявление парторгу. Он сказал: скоро войне конец, тогда и разберемся, если живыми останемся. Если бы потерял билет при отступлении, тогда дело труба, а в таких обстоятельствах есть шанс. Так и находился я до конца войны в подвешенном состоянии. Наконец партсобрание, и политотдел дивизии принял решение выдать мне новый билет и дать положительную характеристику. Последнее слово - за политотделом армии. Попал я туда не скоро, в сентябре 1945 года. Парторг полка отвез меня на легковой машине в город Вальденбург, там в шикарном дворце размещался политотдел армии. Меня и еще человек пять провинившихся оставили ждать в широченном паркетном коридоре перед одним из кабинетов, в котором принимал начальник политотдела полковник Антонов. Около кабинета на огромных оленьих рогах висели полковничья шинель и папаха. Нас долго не принимали. Я надел папаху и шинель. Ребята проходили мимо меня строевым и приветствовали. В это время Антонов вышел из кабинета и пошел куда-то по своим делам. Я быстренько снял папаху и шинель, повесил на место. Вскоре он вернулся, поманил меня пальцем и завел в кабинет. Сказал: "Ты что, приехал сюда безобразничать? Получай строгий выговор с предупреждением об исключении!" Партийное взыскание я снимал уже после войны - в институте. Пришлось пройти собрание группы, курса, факультета, бюро райкома и горкома. Это продолжалось полгода. В горкоме мне дали посмотреть мое личное дело. Нет ли каких ошибок? Ошибок я не нашел, но увидел свое заявление. Корявые, написанные карандашом строчки. На листке был красный налет кирпичной пыли.
* * *
Пруссия поразила прекрасными, ухоженными деревнями и поселками, отличными дорогами, племенным скотом, современными сельхозмашинами, чистотой и достатком в домах. В каждом дворе - несколько велосипедов, мотоциклы и даже иногда автомобили, хотя четырехколесная техника в большинстве случаев подлежала мобилизации не только в Германии, но и во всей Европе. Что и говорить, немцы жили совсем неплохо. На кой черт они вляпались в эту войну?
Продвигались мы довольно быстро. В начале апреля вышли на Балтику. Я не могу припомнить эпизодов с ожесточенным сопротивлением немцев: после непродолжительных стычек они, как правило, отходили. Мы же садились на трофейные велосипеды и катили за ними вдогонку. Так и проехал я всю Пруссию на немецком велосипеде. Сбылась моя юношеская мечта! Дома у меня такой техники не было. В нашей стране массовое производство велосипедов началось где-то в 1938-1939 годах, но их покупка оставалась делом непростым: нужно записаться в очередь и еженедельно ходить отмечаться. В 1941 году передо мной в такой очереди оставалось человек 200, и, если бы не война, я все-таки смог бы купить себе велосипед. Стоил он 200 рублей, отец зарабатывал 800-900 в месяц. Деньги обещал дать. Но не выпало мне такого счастья в Москве. И только в Германии наверстал упущенное. Хотя даже после войны приобрести велосипед так и не удалось. Сначала денег лишних не было, а вскоре и думать об этом забыл. Вот сын и внук ездили на велосипедах с раннего детства.
* * *
Поляки срывали зло и на пленных, и на вполне мирных гражданах. Практически без боя мы заняли город, расположенный на границе между Польшей и Германией. Население смешанное. Жили там немцы с поляками веками. Но перед отступлением гитлеровцы расстреляли несколько сот поляков, сидевших в тюрьме за мелкие нарушения. Огромная куча тел осталась гнить на тюремном дворе. Поляки, увидев такое, пришли в бешенство. И быстро нагромоздили рядом такую же кучу убитых немцев. Состояла она из нескольких не успевших бежать солдат, а остальными стали местные старики и дети. Одна группа поляков собирала немцев по окрестным домам, вторая - растаптывала еще живых отловленных сапогами. Два дня творился беспредел, потом его прекратили. И только ненависть засела в головах на десятилетия, если не на века.
Потом я наблюдал это не раз. Так, осенью выгрузили нас неподалеку от города Нойштадт. Это район Германии по рекам Одер и Нейсе, перешедший к полякам. Полиция обязала всех немцев - а подавляющее большинство были женщины - носить на рукаве белую повязку как знак капитуляции. Сделали это в отместку: при Гитлере всех пленных и угнанных заставляли нашивать цветные куски ткани на одежду. У советских граждан на спине - большие белые буквы S.U. (Совет Юнион), у евреев - звезда Давида, у поляков - тоже какой-то лоскут. То ли югославам, то ли сербам предписывалось носить на колене цветной треугольник и т.д. Теперь же, если польская полиция встречала немку без повязки, то ее вели в комендатуру, где секли розгами. Девчонки нашивали тоненькую, едва заметную ленточку и вдобавок отгибали на рукав белую ткань нижней кофточки - повязка была не так четко видна, но поляки не придирались.
Еще один город в предгорьях Карпат. Неподалеку граница с Чехословакией. Осенью началась подготовка к приему будущих жителей города - поляков. Для этого начали освобождать особняки в центре. Немецкие семьи выселяли в дома на окраине, причем в одной квартире размещали несколько семей, каждой полагалось по комнате. Получалась коммуналка. Для них такое жилье было в диковинку, но у нас-то так проживало большинство горожан - и не особо тужили. Но немки отказывались принимать необычную для них ситуацию, с ума сходили от простого вопроса: кто здесь живет, я или Марта? Если я, то почему Марта и ее дети спят в соседней комнате, едят на моей кухне? Однако пришлось потесниться и смириться в конце концов.
Поляки приезжали в основном из Западной Украины и Белоруссии. То, что они получали в Германии, становилось для них настоящим подарком судьбы. Шикарные особняки, магазины, мастерские. В сельской местности еще и ухоженная земля, скот, сельхозмашины. О таких условиях жизни можно было только мечтать!
Постепенно стало некуда переселять вновь прибывших. Поляки решили полностью очистить город от немцев. В январе, когда ударили морозы, они ночью выгнали немцев (в основном женщин, стариков и детей) на улицу без вещей и теплой одежды и загнали их в разрушенные во время войны дома. Это были кирпичные коробки без крыши, перекрытий, окон и дверей. Продержали в развалинах несколько суток, а потом погнали пешком в западную зону оккупации. Дошли немногие.
* * *
Но вернемся в апрель 1945-го. Регулярные немецкие части на нашем пути больше не встречались. Фольксштурм и Гитлерюгенд пытались организовать заслоны в некоторых городах, но при нашем приближении разбегались. Форма у них отличалась от армейской, и трудно было понять, кто есть кто. В одном из городков выскочило из подвала какое-то пугало с винтовкой и бросилось бежать. Пузатый, с большим задом, в мундире неопределенного цвета и в каске. Я - за ним. Вражеский солдат хотел скрыться в доме, но на крыльце силы оставили его, и он рухнул как подкошенный. Лицо его стало багрово-красным, пот заливал глаза. Я попытался выяснить, кто он, но ответа не получил. Воин только вяло помахивал своей рукой, прося оставить его в покое. Мне стало смешно. Настоящий викинг. Теперь я понимаю, что у него случился сердечный приступ. Позднее выяснил - это был фольксштурмист.
В другом месте видел в окопе пацана лет четырнадцати в форме гитлеровской молодежи, он строчил из пулемета. Когда его стали вытаскивать из окопа, укусил солдата за руку. Дали ему подзатыльник, он заплакал и попросился домой. Получив разрешение, размазал по лицу слезы и, радостный, убежал. Больше никто не пытался преградить нам путь, и началось триумфальное шествие Советской армии на Берлин. Это были одни из самых счастливых дней в моей жизни. Наконец-то я окончательно осознал: мы победили, Германия повержена, гитлеровцам - конец!
Мы шли по уютным, чистым немецким городам, а улицы были пустынны. Немцы прятались в домах и даже носа не высовывали. Из каждого окна свисали белые полотнища - простыни, полотенца. Знаки полной и безоговорочной капитуляции! Наш марш стал по сути парадом в честь всех искалеченных, убитых на фронтах и замученных в лагерях. Настоящий праздник со слезами на глазах!
Вскоре навстречу стали попадаться люди, угнанные в Германию почти изо всех стран Европы. По одной половине шоссе шли мы, а по второй - вырвавшиеся из рабства. Вскоре из них образовался сплошной поток. Передвигались они в основном пешком, но некоторые ехали на повозках и велосипедах. Смеялись, пели песни, всем своим видом демонстрируя нам свою благодарность. Многие шли под флагами своих государств: Польши, Чехословакии, Югославии, Франции, Италии и других, которых мы даже не знали. Были, конечно, и наши - с красным флагом. Если мы останавливались, то нас мгновенно окружали, обнимали, целовали, смеялись, кричали что-то радостное на своих языках, но все друг друга понимали. Наступил долгожданный мир. Все люди - братья! Началась счастливая пора нашей жизни, которую ничто и никогда не омрачит!
* * *
Пятого или шестого мая 1945 года мы встретились с американскими частями. Бои продолжались только в Чехословакии, туда направили наших танкистов. Американцы оказались неплохими ребятами - как белые, так и негры, в армии не было сегрегации. Между нами и союзниками началось братание. Мы ходили в обнимку, пили виски, пели песни. Языковой барьер ничуть не мешал! У американцев было много легковых автомобилей. Они катали нас по городу и окрестностям. Ни подъема, ни отбоя - делали что хотели.
На окраине города располагался большой лагерь американских, английских и французских военнопленных. Несколько тысяч человек. В нем содержался летный состав - от сержантов до полковников. Добротные бараки, чистота, склады, заполненные консервами и другими продуктами. После виденных мною лагерей наших военнопленных и лагерей уничтожения все это показалось мне нереальным!
Однажды утром я проснулся от сильнейшего гула в небе. Через лагерь на наш аэродром прилетали сотни больших транспортных самолетов союзников. Они забирали летный персонал. Шла война в Японии, летчики, штурманы и стрелки были необходимы. Гул не прекращался несколько дней. Самолеты заполонили все небо, закрыли солнце. Такой воздушной армады я никогда не видел.
Война как будто бы закончилась, но об этом никто не объявлял. Уже и Берлин пал, с американцами встретились, а о мире хранилось молчание. Наконец, 8 мая официально объявили о капитуляции Германии. Что началось в боевых рядах, не передать словами! Все кричали: "Ура!", "Победа!". Стреляли, пускали ракеты. Гордость и радость распирали нас изнутри, ликование продолжалось всю ночь! Идиллия всемирного братства и отсутствие дисциплины закончились лишь через две недели. Нас развели по казармам, установили демаркационную линию, и только так удалось прекратить бесконечно радостное общение с союзниками.