И ничего не говорит - а смотрит так, прищурившись, и мы вдруг будто слышим, как в кино, и про подружек, про невесту, и про воронье: "Нет уж, вы пока надо мной не каркайте!". Присмотришься - да нет же никакой аппаратуры, непонятно, а откуда голос? Он звучит внутри.
Здравствуйте, Василий Макарович. Вот и встретились. Сколько вам, говорите, 95? Да нет же, так, на вид, не скажешь.
Это, быть может, одна из главных находок устроителей выставки "Василий Шукшин. Тоска по дому" в Доме кино - дорисованный сознанием образ писателя, звучащий голос: где Шукшин, там включается в нас память сердца. Она дополняет реальность гораздо точнее, чем это сделали бы любые современные музейные технологии.
Что еще мы видим?
Фрагмент бревенчатой стены. Часы деревянные с кукушкой. Окно, за которым кадры из той самой "Калины красной". На бревнах фотографии в деревянных рамочках - Шукшин с мамой в родных Сростках, с друзьями у родного дома, деревянного, разумеется, на разобранной постели в белой рубахе на фоне типичного советского ковра с ромбиками.
И кажется, больше ничего и не надо - и зарубки на сердце (если оное у вас есть) начнут кровоточить, и душа затоскует по родному дому, по молодости, по прошлому. Это тоска по настоящему, как говорил сам Василий Макарович. Терапевтическая выставка: здесь ностальгией лечат.
Когда-то так лечился сам Шукшин - скитаясь по всей стране после того, как получил, наконец, паспорт и уехал из родного Алтая, и мыкался то в Подмосковье, то во Владимире, то в Калуге, где вместе с уголовниками строил завод. Мог двести раз погибнуть, сгинуть, оказаться на нарах, но вместо попоек со случайными знакомыми или коллегами, - бродил по старому калужскому кладбищу, мимо старого храма, писал мысленно письма матери. И думал, как не потерять себя в таких чужих и беспросветных муравейниках, какими могут показаться города. И додумался ведь. "В город надо входить, как верующие входят в храм, - верить, а не просить милостыню". Это он про Калугу сказал.
Это же кладбище и этот белокаменный полуразрушенный храм появятся у него в "Калине красной" - хотя снимали в другом месте, под Белозерском, и гораздо позже. Смысл не изменился: "Господи, да что же вы такие есть-то? Что же вы, такие дорогие, заброшенные?".
Если и есть подтекст у выставки о бесконечной тоске Шукшина, - он в этом же вопросе.
И ответ известен - его шукшинский Прокудин подсказал: "Надо жить, надо бы только умно жить".
Умно - то есть, по совести. С родными, со своими, с родиной, значит.
Кажется, это самая точная экспозиция о Шукшине, о писателе и режиссере, по Высоцкому - о мужАке. Разговор без нажима, без наигрыша, который сам Василий Макарович не любил и за который сильно ругал свою жену Лидию Федосееву-Шукшину на съемках "Калины Красной".
"Нам было важно показать Шукшина, - объясняют организаторы выставки, - не столько человеком с жестким характером и борцом с системой - а ему действительно приходилось бороться за свои фильмы, - сколько глубоким, тонко-чувствующим художником, который никогда не переставал волноваться за судьбу окружающих его людей, за судьбу своей страны и конкретно своего родного края".
Плакаты его фильмов - тоже здесь: кроме "Калины красной", это и "Печки-лавочки", и "Живет такой парень"… Рядом - эскизы декораций и костюмов к картине о Стеньке Разине, которую снять то не давали, то просто не успел. И это трагедия не только шукшинская.
Как показать на выставке его характер - непростой, ершистый? Над головами зрителей парят, в буквальном смысле, цитаты Шукшина. Из писем или интервью.
В письме невесте из Москвы он не скрывает злости на ровесников, которые вместе с ним поступают во ВГИК, - такие все столичные, сплошные маски: "И я решил побороться с ними".
В письме другу-писателю Василию Белову страдает, что болит душа: "Все перебрал и вспомнил пору, когда было 20 лет, - не ныла же она так! Что же теперь-то?".
Или признается вдруг корреспонденту: "Черт его знает, какой-то ненормальный я человек".
И только в письмах матери: "Все хорошо, здоровье в порядке"…
Свою последнюю весточку со съемок фильма "Они сражались за родину" он тоже отправил в родные Сростки, домой. Слова, казалось бы, дежурные, но возле них на выставке все почему-то тормозят: "Все хорошо, родная… За меня не беспокойся, я серьезно говорю, что хорошо себя чувствую. Сюда больше уже не пиши".
Через 4 дня после этих строк его не станет, тело привезут в Москву, устроят прощание в Доме кино и - "в землю лёг ещё один / на Новодевичьем мужчина".
Его тоска осталась с нами - мучительная такая. Выставка ее сильно бередит.
Из беседы 34-летнего Шукшина с корреспондентом, 1963 год:
"Иногда так убиваюсь по родной стороне, что места себе не нахожу. Весь свет клином на Алтае сошелся, и самое яркое окошко - мои Сростки. Ностальгия… И чего бы, кажется, помнить? Военное лихолетье, холод да голод, безотцовщина, работа двужильная… А вот поди ж ты! Нет ничего милее родного края, и краше, и святее…"
Из письма Василию Белову, весна 1971 год:
"Тезка! Я тебя очень серьезно спрашиваю: а у тебя только тело болит или душа тоже? Потому спрашиваю, что судьба твоя такая же - и, может, тут какой-то общий, грустный закон? Тело болит - это от водки, я знаю. Но вот я и не пью, а весь измаялся, нигде покоя - ни дома, ни в деревне, ни тут. Все перебрал и вспомнил пору, когда было 20 лет, - не ныла же она так! Что же теперь-то? Я никому не говорю об этом… Еще поймут, что - ослаб, лягать кинуться".