Как правило, здесь в разных пространствах одновременно показывают разные выставки с общим сроком экспонирования. Вот и сейчас: нижний этаж отдан петербургскому художнику Николаю Сажину, скончавшемуся пять лет назад, - у него тыквы и лягушки. Два верхних (точнее, это этаж с антресолью) - волгоградским "модернистам" Петру Зверховскому и Глебу Вяткину, тоже несколько лет назад умершим, а между этими двумя выставками расположились рисунки петербурженки Коринны Претро, к нашему счастью, продолжающей творить и сегодня. Здесь можно упомянуть и временную экспозицию из нескольких каменных скульптур живого 95-летнего классика Льва Сморгона, встречающую публику во дворике музея. Но каменные композиции на свежем воздухе выглядят заведомо обособленно.
Сложно вспомнить, когда еще в этом музее одновременно действовали выставки настолько не просто не похожие друг на друга, но одна другую отталкивающие, как бы не желающие соседствовать в одном здании. Они не соединяются, как вода и масло, при том, что это художники плюс-минус одного поколения. Вяткин и Претро родились перед войной, Зверховский во время войны, а Сажин - вскоре после. К тому же у них у всех ленинградская выучка, каждый вступает в какой-то свой диалог с традицией.
Например, у Сажина, брутально соединяющего в своем искусстве библейские сюжеты с образами подсознания и фрейдизмом, можно увидеть отсылки к эпохе Возрождения с ее атласами человеческого тела. К "антимирам Николая Сажина" - как называется выставка - можно относиться по-разному, кто-то не задержится возле этих картин, а кто-то и погрузится, и произойдет благодатное, улыбнемся, "отыквление". В любом случае, это самобытный художник, которого не спутаешь ни с кем. Сейчас в петербургском "Манеже", филиалом которого является Музей искусства Санкт-Петербурга XX-XXI веков, проходит громадная выставка, посвященная Пушкинской, 10, то есть питерскому андеграунду, - кого и чего там только нет. Так вот, картина Сажина во всем этом разнообразии узнается сразу и безошибочно.
А выставка Петра Зверховского и Глеба Вяткина, хотя и называется "Жизнь наполняя красотой", - тоже в своем роде "антимиры". В том смысле, что картины каждого из этих художников никак не складываются в художественный мир. Здесь всего много: портреты в манере Матисса, Пикассо, Пиросмани, пейзажи в духе французских модернистов, вот композиция с оглядкой на Шагала, а вот поклон европейскому "наивному искусству"... На этой выставке очень быстро устаешь, потому что не понимаешь, "о чем" она. Словно машина времени отбросила тебя на несколько десятилетий назад, когда советской публике только открывалось "новое западное искусство", когда выставка Пикассо была одной из первых ласточек, прорвавших железный занавес, когда каждый шаг советских художников на пути освоения нового - условного, в прекрасном смысле слова формалистского - языка мог сопровождаться всплеском законной радости. Но здесь, на верхнем этаже с антресолью, уныло бродишь среди герметичной, однообразной (при всех ее "референсах"), большей частью безжизненной живописи, не понимая, какими внутренними щупальцами к ней подступиться.
Выставка Коринны Претро занимает, казалось бы, наименее выгодное положение в пространстве музея: два скромных зальчика у лестницы, в промежутке между нижним и верхним высокими залами. Нет здесь ни выразительных высоких окон с тяжелыми ставнями, ни "древнерусского" потолка, ни прочих архитектурных "завитков", как там. А все-таки здесь главное, зачем в оставшиеся августовские дни надо идти в этот музей. Десятки пейзажных рисунков на деревенскую тему, от которых не оторвать глаз, иллюстрации к ветхозаветной книге "Руфь", действие которой художница перенесла в псковскую деревню. Книги, которые оформила Претро, в том числе своего мужа, сказочника Бориса Сергуненкова. Настоящее живое искусство!
Когда Претро и Сергуненков познакомились, выяснилось, что оба хотят жить летом в деревне. Для этого надо купить дом, и так сложилось, что дом был куплен в "неперспективной", практически вымершей деревне Шантилиха в Псковской области. Здесь супруги прожили двадцать лет, а когда дом сгорел, стали жить в деревне Воронич вблизи пушкинского Тригорского. На рисунках, созданных за эти годы, мы почти не видим лиц, только человеческие фигуры, что наделяет происходящее - будь то сбор урожая, покос травы или сидение с гостями за столом - архетипическими чертами. Мужчина, женщина, баба, лошадь, кошка, дерево, земля, озеро Милутка... Мир на этих рисунках обращен к самым основам, тянется к тем простым обобщениям, что свойственны наивному искусству, древнерусскому искусству, иконе, лубку. Претро не скрывает своего преклонения перед этим. Распечатанные фрагменты из ее прекрасной книги "Записки художника", вышедшей в прошлом году, сопровождают некоторые работы, становясь не просто комментарием, но и продолжением их. Как вам такой, например, фрагмент: "Дом был старый, с провалившимися полами, все в нем покосилось, не было ни одного прямого угла, а потому мои рисунки, сделанные в нем, даже заподозрили в кубизме".
Слово продолжает изображение и на самом рисунке, как надписи в традиции того же лубка. "Матушка-то моя была темна как пивнабутылка", - написано крупными буквами на портрете бабы Дуни.
Претро пишет, что после 12 лет обучения в Академии художеств (сначала в СХШ при ней, потом на графическом факультете) стала, как сказал Северянин, "душой стремиться в примитив". Многочасовые сеансы академического рисунка будто бы отставлены ради того самого "легкого дыхания", что оказалось заглавием выставки. В одном интервью Претро процитировала филоновскую ученицу Татьяну Глебову, говорившую, что "нужно каждый день вешать своего академиста, любить своего дурака, беречь в себе дикаря". То примитивистское, народное, лубочное искусство, что проступает у Претро, оказывается глубоко и нежно прочувствованным ею и пропущенным через себя. Заведомая упрощенность формы тонко передает настроение.
Рисунки Претро не стараются понравиться зрителю, в них нет чего-то бьющего в глаза. Они по большей части замкнуты, даже аутичны, тусклы, но тем сильнее действует какой-то красочный штрих, который воспринимается как настоящее ликование цвета. Простая крафтовая бумага, на которой сделаны некоторые работы, передает беззащитность перед временем, и разве не так же уязвима сама уходящая в прошлое деревня, которую запечатлевает художник? И тем самым продлевает ей жизнь.
Эти рисунки можно поставить в контекст выставок последних лет, связанных с жизнью художника в деревне, служащей ему островком, на котором можно спрятаться от жизненных бурь, и неиссякаемым источником вдохновения. Это и "Вот моя деревня" Марины Азизян в питерской галерее "Борей" - вся экспозиция была любовно посвящена деревне Заозерье на новгородчине, и "Коломяжская утопия" (по названию деревни на севере Ленинграда, где еще в 1980-х поселились несколько художников, переоборудовавших старые дома в мастерские) Александра Позина и Марины Спивак здесь же, в МИСПе. У Коринны Претро, конечно, свое видение деревни, но цель оказывается той же - запечатлеть ее своим взглядом художника и спасти уходящую натуру от забвения.
Выставки "Антимиры Николая Сажина", "Жизнь наполняя красотой" Петра Зверховского и Глеба Вяткина, а также "Легкое дыхание" Коринны Претро открыты до 11 августа, "Пластическая мелодия" Льва Сморгона - до 29 сентября.