Пишу о Валентине Яковлевиче в дни, которые про себя называю "курбатовскими" - конец сентября, бабье лето, листопад такой, что кажется, само солнце шелестящими ручьями стекает на землю.
Появившись на свет 29 сентября, он всю жизнь раздавал свет и тепло. Многие считали, что исток его неистощимой светлости, приветливости и веселости - в его природном актерском даре.
Не думаю, что это так. Можно сыграть храбреца, богача и даже мудреца, но нельзя сыграть счастье. Нельзя притвориться влюбленным или милосердным.
И не так уж часто он сыпал шутками. И не всегда был вдохновенным и общительным.
Я видел его и в глубокой печали, и в тяжелых раздумьях, и в горе. Наверное, поэтому сейчас, читая воспоминания о Курбатове его коллег, я не всегда узнаю его. В том нет вины вспоминающих. Просто я знал другого Курбатова - застенчивого, грустного, умеющего собеседовать в молчании. Так он и писал мне однажды: "Сердце вернее выговаривается простым взглядом, прикосновением, улыбкой, даже молчанием вместе".
Таким он был со мной, быть может, потому что нас более связывали потери, чем приобретения. Особенно нас сблизил такой внезапный и ранний уход нашего общего друга, выдающегося сибирского издателя Гены Сапронова.
И слова устают быть словами
Отношения наши были счастливо ровные, а с моей стороны поначалу ученические, робкие. Долго не решался к нему приблизиться.
Так что мы переписывались с Валентином Яковлевичем уже года три-четыре, а все не виделись ни разу. Думалось, что вот на бумаге-то, в письмах, я еще могу быть интересен Курбатову, а в живой-то беседе непременно разочарую.
Но оказалось, что умной беседы от меня он вовсе и не ждал. Не через слова он сходился с людьми, а как-то совсем иначе - через глаза, интонацию, в которой он прочитывал что-то родное себе и близкое.
Молчаливые взгляды иногда говорят о взаимопонимании больше, чем разговоры по душам до утра. Ведь и слова устают быть словами.
За истиной ходят пешком
Когда-то Валентин Яковлевич прислал мне свою книжку с пожеланием "послужить отечественной мысли". На его примере я и учился, каково это - служить мысли.
Помню, как, приезжая в Москву, Валентин Яковлевич обегал издательства и редакции, которые охотно печатали его предисловия, очерки и статьи, но вот гонораров не торопились платить.
А ведь до Москвы еще надо было добраться. В какой-то момент автобус из Пскова стал дешевле плацкарта, и Валентин Яковлевич поехал на нем. Потом он - как всегда с юмором - рассказывал, как утром псковский автобус на подъезде к столице уткнулся на МКАДе в бесконечную пробку. Автобус тащился как черепаха, а потом и вовсе встал. Тогда Валентин Яковлевич попрощался с попутчиками и пошел в Москву пешком. Брел несколько часов вдоль дышащей бензиновым смрадом трассе, пока не дошел до станции метро.
Вот оно, служение отечественной мысли. О многом передумаешь на таком пути.
Двух станов не боец
Роль арбитра даже в литературных спорах он никогда на себя не брал. Его мнение, его тон всегда были примиряющими.
А это в России самое трудное - примирять непримиримых. Всегда проще примкнуть к одной из противоборствующих сторон.
Не раз мне доводилось слышать о том, что у Курбатова "нет принципиальной позиции", что он "и нашим и вашим". Много глупостей говорили, а он терпел и даже с теми, кто так говорил, не ругался.
Валентин Яковлевич ведь не только в литературе, но и в жизни вечно кого-то примирял, увещевал, кого-то перед кем-то защищал, оправдывал, умолял простить.
Какой трудной была его дружба с Астафьевым! Виктор Петрович часто рубил с плеча, обижая подчас невиновных, близких ему людей. Валентин Яковлевич был, мне кажется, единственным, кроме Марии Семеновны, кто столько претерпел от Виктора Петровича, но при этом любил его, а потому прощал бесконечно.
Вообще распри между близкими ему писателями приносили Курбатову много огорчений и боли. Каждый ведь стоял на своем, считал себя абсолютно правым, а Курбатов вместо того, чтобы сказать "чума на оба ваши дома" - упрямо продолжал убеждать противников помириться. "Двух станов не боец, но только гость случайный…"
Хлеб для сердца
И все-таки Валентин Яковлевич был счастливым человеком.
Он застал эпоху, когда люди читали не только книги, но и о книгах. Вокруг тех или иных любимых книг складывались человеческие привязанности, симпатии. Великая плеяда пишущих о книгах была известна всей стране: Андрей Турков, Игорь Золотусский, Лев Аннинский, Игорь Дедков и, конечно, Валентин Курбатов.
От своих собратьев по цеху литературной критики Курбатов прежде всего отличался стилем. Округлый, густой, с легкой сердечной задышкой - стиль Курбатова и в 1970-80-е был узнаваем и без подписи. Мало кто догадывался, что курбатовский стиль был результатом долгой жизни Валентина Яковлевича в Церкви, плодом послушания чтеца, которое он много лет нес в псковском храме Анастасии Узорешительницы.
Еще в 1960-е демобилизованный моряк Северного флота Курбатов, прочитав за четыре года службы горы книг, вдруг всем своим существом почувствовал, что литература в России не сама по себе существует, она не "надстройка на базисом", а хлеб насущный. Лиши страну этого хлеба, оборви многовековую пуповину - и нас постигнет духовное истощение, моральная немощь и в конце концов физическое вырождение.
Так, как Курбатов, никто больше не писал о книгах. И не потому, что другим не хватало ума, а потому что не хватало сердца. Откройте вершинные статьи Курбатова - о Платонове, Шукшине, Распутине, Астафьеве, Воробьеве - их прочитать-то сколько сердца надо, не то что написать. Слишком быстро передается тебе волнение автора, и ты начинаешь вместе с ним задыхаться от сострадания.
Растоптанная книга
Наши последние телефонные разговоры были горше некуда - ковид, болезни и смерти вокруг. Кроме тогдашних горестей Валентина Яковлевича одолевали предчувствия, которые не назовешь иначе как апокалиптическими.
За день или два до смерти Валентин Яковлевич принес с помойки "Войну и мир", изданную в 1942 году.
Спешившие мимо прохожие видели, как старик поднимает ветхую книгу, стряхивает с обложки грязный снег, вытирает ладонью. Наверное, кто-то и поморщился брезгливо.
Вот так и шли русские люди мимо брошенной в грязь великой русской книги, изданной посреди Великой Отечественной войны.
Пережить эту зловещую картину изболевшееся сердце Валентина Яковлевича отказалось. Сердце, как ребенок, требовало объяснений, ответов. Зачем было все - счастливые догадки, озарявшие ночи, муки в поисках верного слова, жаркие споры о смысле жизни, нежность и слезы при перечитывании любимых страниц, молчаливые часы и дни, проведенные у могилы Толстого в Ясной Поляне? Разве не растоптана жизнь, если растоптана книга? Да не напрасно ли было все?..
Беда меняет зрение
Давно проверены утратами ахматовские строки:
- Когда человек умирает,
- Изменяются его портреты.
- По-другому глаза глядят, и губы
- Улыбаются другой улыбкой...
Да, изменяются, и еще как изменяются. Но что изменяются и слова, книги, письма - об этом я, кажется, раньше не знал. Увидел это лишь после ухода Валентина Яковлевича.
Те же его слова, на тех же страницах - а читаются как впервые. Может быть, беда меняет наше зрение, останавливает взгляд на тех строках, которые раньше мы легко и снисходительно пробегали. Спадает пелена.
А может, это несчастная особенность нашего русского чтения. Чтение начинается у нас после ухода автора, будто автор своим живым присутствием чем-то мешал нам вникнуть, вчитаться, заслонял нам свой же текст.
Так ведь было и с Пушкиным. У нас всех читают потом.
А девочку звали Варей
Иногда на встречах Валентина Яковлевича спрашивали о любимых книгах детства. Он неизменно называл повесть Анастасии Перфильевой "Далеко ли до Сайгатки?". Это была первая книга, которую первоклассник Валя Курбатов взял в Чусовской библиотеке имени Пушкина.
О книге он помнил лишь то, что на обложке была нарисована девочка. Как ее звали и что с ней происходило - забыл.
Однажды нахожу книжку Перфильевой у нас на даче, в деревне. Сильно потрепанная, пожелтевшая, но та самая. Правда, издание не послевоенное, а 1972 года.
Тут же звоню Валентину Яковлевичу и радостно сообщаю, что при первой оказии могу передать ему заветную книжку.
К моему удивлению, он испуганно отказывается: "Нет-нет, Митя, не надо…" Потом догадываюсь - почему. Валентин Яковлевич боялся своего профессионального взгляда, своей опытности в литературе. Книга, очаровавшая его в детстве, могла не выдержать этого взгляда и этой опытности. Он очень боялся спугнуть девочку с обложки.
А звали ее Варей.
*Валентин Курбатов. Среди писателей. Москва, "Издательская группа 1900", 2024. 399 стр.