Владимир Романович, вы назначили мне встречу в зале Ильи Кабакова. Любите современное искусство?
Владимир Легойда: Все проще, искал место, где можно посидеть и пообщаться. Зал, в котором увидел кресло, оказался залом Кабакова.
А кресло - экспонатом выставки Кабакова?
Владимир Легойда: Не знаю. Я не очень интересуюсь современным изобразительным искусством. Хотя понимаю, что категория "подлинное искусство" не умещается только в академический формат. Но я человек не столько "насмотренный", сколько "начитанный". Правда, все-таки не похож на описанную однажды Михаилом Гаспаровым дочь иранского посла, которая, оказавшись в 1947 году в Третьяковке перед "Явлением Христа народу", сказала: "А у нас всегда такая погода". Не могу сказать, что я так же реагирую, но нюансы игры теней и света для меня, скорее, закрыты. Восхищаюсь людьми, которые могут часами смотреть на какое-то полотно, рассматривая эту игру и погружаясь в созданный автором мир.
Однако современные игры с формой в изобразительном искусстве мне кажутся прежде всего попыткой рационализировать иррациональное. Все-таки само деление на форму и содержание - это аналитическая процедура, препарирующая живую художественную ткань. Аналитическая процедура, может, что-то и помогает понять, но чему-то и мешает.
Ну а в перформансах художники и вовсе пытаются сконструировать нечто, что выдается за художественное произведение.
Для меня все это противоположно тому, о чем гениально написал Пушкин в стихотворении "Поэт": Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон...
"Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется..."
Владимир Легойда: Да. Это очень точная метафора создания художественного произведения. Надо, чтобы художника коснулся "божественный глагол" и чтобы слух был чутким, конечно. Перформансы, по сравнению с этим, искусственная, сконструированная, не озаренная глубоким вдохновением вещь. Здесь положим кучку мусора, тут лампу разобьем, там будет кто-то прыгать, а все вместе будет выражать наши ощущения. Хотя, конечно, в искусстве трудно предложить критерий отличия подлинного от неподлинного.
Но современное искусство связано с поиском нового языка. Возьмем художественные языки XX века, блистательных Матисса и Пикассо. На своих "поломанных" языках они смогли выговорить что-то, чего не скажешь обычным языком.
Владимир Легойда: Но этих замечательных художников и их картины не свести к игре с формой. Я, когда говорил о рационализации, имел в виду искусство уже после Пикассо и Матисса, в перформансах уже нет вот этого целостного начала...
Но через мусор и битое стекло, искусство, зачерпывающее обычную жизнь, несет в себе вызов, провокацию, попытку сломать стереотипы, нарушить покой банального человека.
Владимир Легойда: Мне понравилось, когда замечательный режиссер Валерий Фокин, комментируя чье-то решение поставить спектакль в лифте, спросил: а зачем ставить в лифте? Что там раскроется? В чем вызов? В чем провокация? Даже экспериментальный театр должен отвечать на вопрос: зачем? Я все пытаюсь объяснить студентам, что их эксперименты оправданы как внутренний эстетический опыт, но если вы выносите его всем на глаза, ответьте на вопрос: зачем? Да, сейчас модно играть спектакль в лифте, в баре, в гостинице, и пожалуйста...Но разве это заявка на шедевр? Нет, скорее всего, перформанс, способный собрать 20-30 человек зрителей и актеров, попивающих вместе с ними коктейль и что-то пытающихся транслировать. То есть это все лежит на полочке "занятно, но не более того".
Хотя, конечно, то, что искусство - это провокация, нельзя сбрасывать со счетов. Я вот думаю, а нервный разрыв Гоголя с самим собою, его излом, метания и терзания не являются ли результатом того, что в какой-то момент он не смог смириться с провокационным началом в искусстве? Меня уверяли лучшие современные гоголеведы, что мировоззрение Гоголя было целостным и с детства религиозным. Но в определенный момент случился этот излом. Накопилось ли в нем что-то? Не был ли он вызван расстройством от того, как неверно публика приняла его "Ревизора", увидев в нем одну лишь сатиру? И не прочитав образ подлинного ревизора, того, с кем не миновать встречи каждому - Бога. Гоголь же, как верующий человек, писал и молитвы. Хотя они не стали частью церковной жизни. Я спрашивал у гоголеведов: почему? Ответ неясен. Хотя невхождение молитвы в практику необязательно свидетельствует о ее слабости или неправильности.
У Гоголя был гениальный дар веселого, легкого, фантазийного и при этом точного и беспощадного зрения на окружающую его действительность. Но он устыдил себя за несерьезный взгляд, попытался ухватиться за правильную прямую мораль и... сжег плоды этой попытки - второй том "Мертвых душ". Может, у него просто не было дара к тому, в чем ему так хотелось отметиться, и от этого все эти натужности, наивности, а то и глупости "Выбранных мест из переписки с друзьями". Ну как можно не так уж задолго до отмены крепостного права писать, что его не стоит отменять и в нем немало пользы?!
Владимир Легойда: Ну, "Выбранные места...", может быть, в чем-то можно справедливо покритиковать за этакий наивный и малоприемлемый дидактизм.
У двух святых оценки этого текста разнятся. Преподобный Варсонофий Оптинский сожалел, что вот начал писатель рассуждать о Боге, и его тут же затравила передовая (сегодня бы, наверное, сказали "либеральная") публика. А святитель Игнатий (Брянчанинов), оценив "горячность сердца" Гоголя, написал: "чтоб светил фонарь, недостаточно часто вымывать стекла, нужно, чтоб внутри его зажжена была свеча". Мне этот текст кажется бесконечной чисткой стекол...
Владимир Легойда: В русской литературе, пожалуй, только у одного художника не возникало конфликта между творчеством и мировоззрением - у Пушкина. Протоиерей Александр Шмеман в своих "Основах русской культуры" даже говорил, что Пушкин самый религиозный русский автор. Не потому, что у него в каждой строчке церковь , а потому, что у него глубоко религиозное отношение к жизни... Но русская литература, при всем почтении к Пушкину, не пошла по его пути. Пушкин в каком-то смысле обозначил наш идеал, но - остался один на вершине горы... Наследников Гоголя все-таки больше.
А если говорить о даре, то, наверное, только у двух великих русских писателей он шел по нарастающей. У Пушкина и Достоевского. Последний роман Достоевского, конечно, вершина творчества. А был замысел еще двух. Есть известное рассуждение Мережковского о том, что Пушкин стал бы русским Гете, если бы не погиб в 37 лет...
Так моральный дидактизм вреден в литературе?
Владимир Легойда: Юрий Лотман писал, что литература не должна быть дидактична. Но над этим еще стоит размышлять. Удивительно, но лучшие стихи Тимура Кибирова абсолютно прямолинейны. Как "Теодицея", например, или "Их-то Господь - вон какой!". У меня в "Парсуне" он говорил, что есть вещи, которые надо высказывать прямо.