Сначала о том, почему Антонина не смогла эвакуироваться в Пермь вместе с театром. В начале июня 1941 года ее мужа Павла отправили в командировку в Берлин для приемки оборудования, которое поставляла немецкая сторона. 22 июня его и других советских командированных заключили в концлагерь Дахау - они стали первыми советскими пленными. Шок, неизвестность и - негасимая вера в то, что советское правительство о них не забыло, что ведутся переговоры об обмене. Так и получилось. Они смогли покинуть Дахау и очень долгим путем, в тяжелых условиях добирались до территории СССР. Ровно за месяц до блокады, 8 августа, Павел Тюменев вернулся в Ленинград - уже изможденным. Антонина, видя, в каком состоянии любимый муж, не смогла оставить его одного. В заявлении на имя директора театра 18 августа она пишет: "Прошу предоставить мне отпуск без сохранения содержания на время эвакуации театра. Мой муж, вернувшийся недавно из Германии, сильно подорвал свое здоровье, так как был болен в дороге и в настоящий момент очень плохо себя чувствует".
Певица Кировского театра окончила курсы пулеметчиц, плела маскировочные сети и даже была отмечена как ударница труда и впоследствии награждена медалью "За оборону Ленинграда". Ездила с другими артистами давать концерты в воинских частях.
Муж слабел стремительно, не помог и стационар при заводе. Весной 1942-го его отправили в эвакуацию. Он не хотел ехать - но она настояла. Останутся вдвоем в городе - сын Юрий, уехавший в эвакуацию с бабушкой, может лишиться и отца, и матери. А эвакуироваться вместе нет возможности. Павел сначала был направлен в Свердловск, затем в Ижевск, а потом его вызвали в Москву: во время войны не прекращалось строительство метро и проектирование эскалаторов!
В письмах Антонина старается не тревожить мужа. Не пишет, что снова были артобстрелы, снова стояла в простенке, снова дом ходил ходуном (рядом был стратегически важный объект - Адмиралтейские верфи), снова в сердце заползал страх и снова спасала молитва. И что от голода у нее стали шататься зубы.
Наоборот, в письмах - беспокойство о муже. "Целую тебя крепко-крепко, жалею всем сердцем. Как хотела бы помочь тебе, но слишком большое расстояние. Моя мечта - встретить Новый год вместе. Одевайся теплее, а в сильные морозы, может, тебе лучше оставаться ночевать где-нибудь на заводе. Я не могу даже представить, как ты там в холодной комнате" (а сама при этом мерзла в кухне, превращенной в комнату, кашляла, едва передвигала ноги, - но об этом ни слова).
В 1944 году, после снятия блокады, ситуация с продовольствием улучшается, но сил жить остается очень мало. "Я продолжаю кашлять и опять болит спина... В театре много работы, прихожу домой поздно" (это декабрь 1944 года). Она выкручивается как может, продавать особо уже и нечего, денег не хватает, еды тоже. И только раз она жалуется на неприятности на работе: "Я бы теперь получала литерный паек, если бы поехала в Молотов, хормейстер теперь делает всякие пакости, что осталась в Ленинграде без его разрешения. Но я об этом не жалею... а пайки не век будут" (12 ноября 1944 года).
Ей тяжело: из эвакуации вернулись больная мать и сын Юрий, который пошел в пятый класс. Надо о них заботиться. "Купила машину дров за 1500 рублей, взяла в кассе взаимопомощи театра, теперь придется каждую получку отдавать... Юрику одна моя сослуживица подарила маленького белого кролика, он у нас живет на кухне. Хорошенький, просто прелесть!" (письмо от 5 октября 1944 года). Но на новогодние праздники бабушка не выдержала: нужно было чем-то кормить подрастающего сына, который был постоянно голоден, и кролик пошел на жаркое. И этот случай Юрий (мой отец) так и не смог забыть, когда стал взрослым. Словно свою вину чувствовал, хотя решали-то взрослые.
Письмо от 2 декабря 1944 года: "Пишу тебе это письмо в театре во время спектакля, в антракте. Сегодня плакала, так как получила письмо от сестры Зои из Риги. (Родная сестра бабушки - Зоя до войны вышла замуж за латыша и уехала в Ригу. - Прим. автора.) Зоя с дочкой живут у подруги Зои. В их дом попала бомба, и они остались без угла, а мужа Зои проклятые немцы расстреляли, такого замечательного человека!
Я вспоминаю, Павлик, когда мы с тобой в дни тяжелой блокады были вместе, хоть и голодные, но вместе, и я всегда ждала тебя дома с радостью... Теперь я чувствую, что такая разлука угнетающе действует на меня. Как хочется поговорить с тобой обо всем и посмотреть на тебя!"
В одном из писем 1944 года бабушка (больше такого нигде нет, и, вполне возможно, это было единственный раз) обижается на дедушку, который в столь голодное время послал дальней и не такой уж нуждающейся родне деньги.
"Дорогой Павлик! Мне так нелегко, ведь у меня на руках два иждивенца. Подрабатывать не могу, так как целый день нахожусь в театре. Чувствую себя неважно. Как ты мог в такое тяжелое время отослать 250 рублей людям, которые в тяжелое время не протянули нам руку помощи. У них было свое хозяйство, и они не голодали. Я вынуждена продавать оставшиеся вещи, в том числе патефон, чтобы выкрутиться. А если я буду так переживать и отказывать себе в элементарном питании, то, конечно, я петь не смогу, а петь нелегко, и с нас очень сейчас спрашивают. Мне не привыкать голодать, подумай о ребенке".
И все-таки в письмах нет-нет да и проглядывает отчаяние. "Мама упала на улице, потеряла сознание... сотрясение мозга. Юрик с температурой и кашляет... А я все худею и худею".
Весна 1945 года. Вот-вот кончится война, а у бабушки нет передышки. Горькая памятка о войне: "Случилось несчастье с Юриком. Мальчишки во дворе подожгли коробку со взрывчаткой. Юрик говорит, что даже не видел как, поскольку отвернулся. Они подожгли и сразу убежали. Его охватило огнем и обожгло лицо и руки. К счастью, он закрыл глаза руками инстинктивно и отскочил, после этого произошел большой взрыв. Если бы не отскочил - его разорвало бы на кусочки. В тяжелом состоянии его отправили в больницу... Но не расстраивайся: на лице все зажило". (Об этом несчастье бабушка сообщила мужу, уже когда ребенок поправился!)
И - забота о самом насущном для мужа: "Павлик, можешь послать с командированным N все свои носки, я их заштопаю и перешлю с ним обратно". (Павел в это время находится в Москве.)
"Ездила за грибами. Немного для тебя замариновала". Подобные сообщения о том, какие припасы она делает к возвращению мужа, повторяются в нескольких письмах.
День Победы она встречала в Ленинграде, он - в Москве. А 3 июня она уже пишет, что начали выдавать обратно радиоприемники, которые реквизировали. 16 июня передает телеграмму: "Вышли доверенность на получение приемника. Целую, Тося".
Тема важности еды не отпускает и в 1945-м. "Наелись мы все досыта картошки с грибами. Мама из плохой картошки делает картофельную муку... Мне сказали, что у вас в Москве недорого стоит лук, купи килограмма четыре... Отдала Юрику шить зимнее пальто в ателье из твоей старой тужурки" (9 октября 1945 года).
Во всех письмах как рефрен: "Целую крепко-крепко. Буду ждать счастливого часа, когда опять будем с тобой вместе жить да поживать по-старому... Пришла со спектакля, а в кухне стоит самолет, который Юрик сделал, а в нем письмо для тебя" (самолет сохранился, по наследству передан моему сыну. - Прим. автора).
В ее письме от 30 июля 1945 года есть слова: "Разлучить нас все равно никто не сможет, кроме могилы, и мы будем все равно вместе, я в этом уверена". Пророческие слова: дедушка смог перевестись в Ленинград в 1946 году, и они были неразлучны в этой жизни - до 1970 года. Бабушка умерла, а он еще двадцать лет хранил память о ней, единственной любви в своей жизни. Никакая другая женщина не появилась в его судьбе.
"Каждый день готовим "Орлеанскую деву" Чайковского. Пойдет к ноябрьским торжествам".
Кировский театр возобновил спектакли 31 августа 1944 года балетом "Спящая красавица". К этому времени вернулись из Молотова эвакуированные артисты.