Смелую итальянку зовут Лаура Павловна Сальмон, она известная славистка, переводчик нашей классики, профессор русского и языка и литературы Генуэзского университета. Культурная ассоциация "Друзья великой России" недавно вручила ей в Москве международную Пушкинскую премию. "РГ" не упустила возможность поговорить с итальянкой, ностальгирующей по СССР. У нас свои-то вспоминать добром историю своей страны все время опасаются - а тут…
Лаура Павловна, как бы вы объяснили русским читателям - о чем ваша книга?
Лаура Сальмон: О советской жизни, о достоинстве советского народа, о том, что я, приехав когда-то в СССР избалованной девчонкой из итальянской буржуазии, совсем не поклонницей коммунизма, - вдруг обалдела…
От чего?
Лаура Сальмон: От того, что увидела столько расслабленных людей, столько доброты, столько свободного времени. Уровень культуры зашкаливал. Мы, студенты-слависты, чувствовали себя просто лилипутами, когда видели, как люди стоят в очередях, чтобы достать билеты в филармонию. Это было пушкинизированное общество. А в Италии у всех на уме были шмотки, начиналось то, что мы называем всеобщим "яппизмом": главное - собирать как можно больше вещей, быть как можно "успешнее". Над всеми идеями в обществе преобладала философия winner/loser - победитель/проигравший.
Когда я об этом говорила в Советском Союзе, меня искренне не понимали - а зачем все это? Да я и сама мало чем отличалась от обычных итальянок. Помню, во время свадьбы - а я вышла замуж за ленинградского стоматолога - мне постоянно что-то не нравилось: букет не тот, волосы не так прибрали. Все вокруг при этом спокойно помогали решить все эти мелкие проблемы.
А кого вы полюбили раньше - мужа или Россию?
Лаура Сальмон: О, это интересно. Все, что до студенчества меня связывало с СССР, - это коллекция марок: я что-то уже знала о Юрии Гагарине. Но даже само слово "СССР" мы тогда читали как "Чи-Чи-Чи-Пи", то есть на итальянский манер. Но после школы я прочла статью, в которой говорилось: без работы не останутся те, кто будет изучать немецкий и русский. Это подтолкнуло меня к поступлению на иностранные языки и выбору русского. Потом начались поездки в СССР - они стоили бешеных денег, но интересно было так, что ничего не жалко.
После университета я уже стала приезжать как переводчик, с группами врачей, иногда - архитекторов и юристов. Объездила весь СССР и окончательно убедилась: это - особенная страна. В книге есть история: однажды в Ташкенте потерялись тридцать чемоданов итальянской группы. Нам вылетать, итальянцы в панике: шубы, браслеты, лекарства - все пропало! А оказалось, что чемоданы вместо аэропорта отвезли на вокзал. Я подняла всех на уши, и чемоданы отправили следующим рейсом. Итальянцы снова в шоке - в Италии никто бы ничего делать не стал... Словом, в русском переводе книга называется "Когда-то был СССР. История одной любви". То есть это любовь к России восьмидесятых, к мужу - уже потом.
Не лучшее время вы выбрали для признания в любви к России…
Лаура Сальмон: На одной из последних презентаций книги - это было в книжном магазине епископата в Генуе - мне прямо сказали: "Вы проявили большое мужество". Но для меня Италия - мама, а Россия - моя любовь. Если мама перестанет меня понимать и станет предъявлять претензии - я выберу любовь.
Но я хочу сказать, что писала эту книгу не столько для итальянцев, сколько для российской молодежи. Мне кажется, молодые люди должны оценить ее искренность - и главный посыл: ребята, вы просто не понимаете, в какой стране живете! Мечтаю, чтобы книга вышла в России, и мой издатель Сандро Тети над этим сейчас работает.
В этот раз в России вы успели пообщаться со студентами МГУ - и даже объясняли им, что такое русская душа. Так что же это?
Лаура Сальмон: Я сейчас заканчиваю перевод "Войны и мира", и там, в частности, есть эпизод... Помните, при эвакуации Москвы перед приходом Наполеона графиня Ростова пытается вывезти как можно больше имущества, а дочка Наташа ее стыдит: "Это ни на что не похоже… так нельзя!" Зачем все эти ковры, гобелены, фарфор - когда не на чем раненых вывезти. Графиня-мать уступает дочери и отдает повозки… Вот в этом русская душа - в способности устыдиться и исправиться. На Западе стыда нет, никогда: это отсутствующее чувство. Считается, что шкала ценностей у европейцев едва ли не эталонна - но только русский человек в тяжелые минуты способен не идти на компромиссы с совестью. Всегда есть черта, которую русский никогда не переступит. Я не говорю, что душа русского человека лучше души европейца. Нет, просто она - другая.
Был период, когда русская душа будто впала в летаргический сон. Это время отражает строчка из стихотворения Бориса Рыжего: "Я жить ушел в свое стихотворение". В конце девяностых вся страна ушла в свое стихотворение. Иначе бы не смолчала, когда бомбили Югославию. Я тогда работала в Болонском университете, и эти страшные черные бомбардировщики НАТО пролетали рядом с нашим факультетом - это был ужас. Тогда многим казалось, что Россия теперь будет терпеть унижение до второго пришествия.
Вам это кажется унижением? Многие вам скажут - нет, наоборот, в те годы Россия и была по-настоящему свободной…
Лаура Сальмон: Позвольте лишь пару примеров. Однажды мне в Петербурге позвонил знакомый, прекрасный человек, филолог - он просил купить у него коллекцию редких памятников древнерусской литературы, потому что ему не на что кормить семью. Помню, как мне стыдно было, что у меня есть эти деньги. Говорю ему со слезами - возьмите деньги, оставьте книги себе, но он, как настоящий русский, ответил: нет, вы меня унижаете этим.
А сколько было случаев - приезжаешь в российские федеральные университеты, и тебя просят - говорите на английском. Как? Я же в России, у меня есть российское гражданство. Нет-нет, отвечали мне потупив взор, у нас гранты западные, и по ним мы не имеем права проводить защиту программы на родном языке. Английский при этом у всех был отвратительным… И тут вдруг русские проснулись. Помню, 25 февраля 2022 года у меня был срок сдачи нового перевода "Анны Карениной", но я попросила еще две недели. Сказала редактору: мне нужно переписать послесловие, потому что теперь будет совсем другая история… На мой взгляд, с этих февральских дней началось восстановление достоинства народа, достоинства страны.
Читаю в вашей книге: "Одним из первых моих открытий как начинающего слависта было то, что среди всех человеческих утопий утопия славянского единения - самая разумная, желанная и неосуществимая". Поясните?
Лаура Сальмон: Один из моих учителей - очень известный итальянский славист Риккардо Пиккио - в своих работах говорил о непреодолимой несовместимости между славянами западными и восточными. Католические славяне убеждены, что православие - историческая ошибка. И пока эта ошибка не будет исправлена - единство невозможно.
Тем более невозможно единство русских и европейцев. Дело не в том, кто как молится и крестится - раздражает сама онтология русского мира. Даже само слово "мир", включающее для православных понятие соборности, а значит, признание того, что все люди равны, никто не лучше и не хуже. Запад же исходит из постулата своего превосходства.
Возможно, молодежи (и не только ей) в России трудно это осознать - но для Запада идея о превосходстве в самой глубине души. Любой самый милый ребенок, самый трогательный старик-католик - все ощущают как данность: европейцы лучше любых неевропейцев. Это сидело и во мне, и мне довольно долго пришлось выбивать из себя эту спесь, воспитывать себя на русский лад, если хотите. За что я так благодарна России - она дала мне лучшую версию меня самой.
Вы собираетесь переводить на итальянский "Братьев Карамазовых". Думаете, итальянцам чем-нибудь близок Достоевский?
Лаура Сальмон: Во-первых, это мое любимое произведение Достоевского из мировой литературы, которое давно мечтала перевести. О Достоевском я написала немало, начиная с дипломной работы, посвященной женским персонажам Федора Михайловича. А во-вторых, не важно - близок кому-то или нет. Достоевский - не про готовые ответы. Он открывает парадоксы универсальной человеческой души. У него исключительно вопросительные знаки. В отличие от западных писателей, которые всегда ищут готовые алгоритмы для интерпретации всего, Достоевский говорит - я сейчас напишу 800 страниц и покажу, что не все так просто. В одной работе о Федоре Михайловиче я назвала его художественное пространство "бы-пространством".
Постараюсь учесть в переводе то, чего не расслышали в Достоевском другие переводчики. Тот же смех сквозь слезы - без этого "русскую душу" не понять.
Вы, кстати, пишете, что "в Питере принято улыбаться лишь душой". А в Москве, по-вашему, не так?
Лаура Сальмон: Один писатель как-то спросил, заметила ли я: в Москве все смеются - но никому не смешно, а в Питере не смеется никто - и всегда всем смешно. Я с ним согласна: даже мой муж может быть очень смешным, но никогда даже глазами не улыбается… Зато вот я прилетела в этот раз в Москву, и на таможне человек мне улыбнулся, искренне пожелав всего хорошего. Таможенников иногда удивляет россиянка, которая родом из города Пиза.
Фрагменты главы "Ленинград"
(Из книги Лауры Сальмон "Когда-то был СССР. История одной любви")
Сентябрь и октябрь в Питере - худшие месяцы. Никто нас не предупредил, что в это время там разгар осени, а значит - холодно, как у нас в Италии зимой. Общеизвестно, что колготки в СССР было не достать, а у меня с собой были только одни, их приходилось стирать каждый вечер и сушить ночью в полотенце на чуть теплой батарее. У меня было всего две пары туфель-лодочек, а нескончаемый балтийский дождь их вконец угробил. У меня не было шарфа: его можно было купить - как, кстати, и туфли, но я не знала где.
К концу месяца я лежала в постели с бронхитом и температурой под сорок. Кто-то из команды доблестных врачей и медсестер, прибывших в гостиницу, не без иронии заметил: "Жить будете. Но, прежде чем отправляться в поездку, стоило бы глянуть на карту: у нас тут не Ялта…"
Назначенное мне лечение включало горячий чай, малину с сахаром и полдюжины пуховых покрывал, чтоб пропотеть. При желании - рюмку коньяка в день. За пару суток, накануне отлета домой, я была на ногах.
Помимо летнего гардероба, из-за которого я свалилась с бронхитом, моя обессиленность была следствием почти полного отсутствия сна. Месяц выдался довольно безумный: я практически не спала, чтобы не упустить ни минуты ленинградской жизни. Несмотря на жуткий кашель, я ни о чем не жалела. Непонятно было, когда я вновь вернусь "за занавес", а тем более в этот город, который меня покорил. Я не могла снизить обороты и даже ночью носилась по городу, чтобы увидеть как можно больше и запастись воспоминаниями, которые уймут мою тоску.
Порой я ночью ездила одна в метро, не испытывая при этом ни малейшего дискомфорта: хотя все, что на мне было, можно быть перепродать на черном рынке - никто не обращал на меня особого внимания или вызывал ощущение, что надо быть начеку. Особенно молодые люди всегда были воспитаны и вежливы, даже когда они собирались группами.
* * *
Первые ленинградские знакомства у меня завелись уже на следующий день после прибытия. Нас разместили в гостинице "Астория", которая впоследствии, в 90-е, превратилась в дорогущий пятизвездочный отель, в двух шагах от Исаакиевского собора. В советскую эпоху, до реконструкции, профинансированной западными капиталами, номера были огромными, а окна занавешены бордовыми бархатными шторами, настолько тяжелыми, что их можно было сдвинуть только вдвоем. Высота потолков - метров пять. В необъятном пространстве наших двухместных номеров две кровати, разделенные тумбочками, казались микроскопическими. Коридоры были настолько широкими, что по ним мог бы проехать целый паровоз. Туалеты - в общем пользовании - располагались далеко от нашего номера. Ночью мы пользовались горшком, впрочем, как и я когда-то в детстве на вилле у бабушки рядом с Флоренцией: уборная была в конце парадной лестницы, а я боялась привидений.
Моя соседка по номеру была из Рима, довольно приятная и сверхорганизованная девушка: у нее одной из всей группы была осенняя одежда, полный набор лекарств, иголка с нитками, а также руководство по тому, как звонить в Италию. Чтобы не утомляться, вечером из гостиницы она никогда не выходила; зато делала все, что нам задавали на утренних курсах русского языка. Она никогда не выражала недовольства и никому не причиняла неудобств. Когда я шла куда-нибудь и звала ее с собой, она с улыбкой отказывалась: "Я устала, давай в следующий раз…", а затем с материнской заботливостью добавляла: "Ладно, возьми мой шарф, но смотри, не потеряй!"
В гостинице я познакомилась с двумя приятными русскими девушками, они хотели знать все о Западе: внимательно рассматривали, как я одета, расспрашивали, как я питаюсь, какую музыку слушаю и, главное, - как соблазнить итальянских мужчин. Насчет последнего я обнаружила свою полную неосведомленность, зато в остальном с готовностью удовлетворила их любопытство. Они знали, кто такой Джон Леннон, но никогда не слышали о группах Genesis и Pink Floyd. "Это тяжелый случай", думала я. Старалась не судить, но внутри оставалось некое чувство превосходства. А вообще, они отметили, что я тоже не знаю, кто такой Владимир Высоцкий, один из самых великих бардов 20 века. Да и я была оппортунисткой не хуже них: хотела все знать о России и говорить по-русски при любой возможности.
С девушками мы прошлись по нескольким советским магазинам, куда им казалось постыдным даже зайти, и где я, к их полному ужасу, осмелилась приобрести пару вещей отличного качества, в том числе большую шаль с цветами, как у Тамары.
К слову, все, что я купила в СССР в восьмидесятых годах, я храню - от чашек до одежды, от часов "Ракета" до пальто "Большевичка" из чистейшей шерсти. Все это вполне еще пригодно. И тем не менее никто не покупал советские вещи, все хотели импортное, пусть даже из Восточной Германии или Польши.
Поскольку я забыла взять с собой маникюрные ножницы, я попросила моих новых подруг помочь мне их найти. В магазине было два вида, но продавщица показала мне только немецкие.
"Рубль двадцать. Германская Демократическая Республика".
"Такие дорогие…" - удивилась я.
"Ну, если хотите за пятьдесят копеек, есть и наши".
Для нее было очевидно, что я даже смотреть их не стану. Прилагательное "наши" сопровождалось скептическим понижением голоса. А я все же купила те, что были "made in USSR". До сих пор ими пользуюсь: они прекрасно режут, лучше ножниц мне не встречалось. Сегодня их можно продать в России за тысячу рублей (примерно десять евро), за ними охотятся самые известные маникюрные салоны.
* * *
Во время моей первой поездки в Ленинград я открыла для себя сокровища Эрмитажа и Русского музея, где выставлены иконы умопомрачительной красоты. Я побывала в знаменитых императорских резиденциях в Петродворце и в Царском Селе, которое с 1937 года носит имя Пушкина, ведь великий поэт учился в прославленном местном "Лицее".
Я часами гуляла по нескончаемому историческому центру, заходила во дворы, магазины и разные дома, но настоящее откровение было в другом: у всех советских людей, которых я встречала, независимо от возраста, рода занятий и этноса, были сумбурные мнения о Западе - который они боготворили как золотого тельца или боялись как чумы, - и об их собственной стране, которую они считали либо непобедимой державой, либо неким историческим недоразумением, лишившим их западного изобилия.
Их неспособность воспринимать действительность "в сравнении" совершенно походила на нашу, но причина была кардинально противоположной: мы, итальянская молодежь, были убеждены, что все знаем, и потому имели мнения категоричные и необоснованные; они же, русские ребята, думали, что ничего не знают, и применяли то, что я определяла как "принцип инверсии".
В СССР говорили, что в "Правде" не было известий, а в "Известиях" не было правды. Идея была простая: поскольку газеты врали, партия врала и телевидение врало - значит, достаточно было перевернуть то, что там говорилось, и получишь правду; если говорили, что на Западе безработица, терроризм, забастовки, потребительство и оппортунизм - значит, все было с точностью до наоборот. Словом, немногие еще верили в наступление коммунизма, то есть благоденствия для всех и каждого, без несправедливости и зла.
Хотя советские люди и располагали огромной культурой, неукротимым, редчайшим чувством собственного достоинства и гарантированным будущим без забот, они не осознавали, что именно в этом состоит их преимущество. Было трудно убедить их в том, что собирательным образом Запада были не Галерея Лафайет и не Берлинский зоопарк; что между этими двумя крайностями была тысяча градаций, учитывая, что индивиды должны сами о себе заботиться и тянуть лямку: не было государства, которое все бы взяло на себя.
Я силилась объяснить тем, кто мечтал о Мерседесах или рассчитывал на получение Нобелевской премии, что в Америке обучение в университете стоило до пятидесяти тысяч долларов в год, а в СССР любой студент учился за счет государства, получал жилье и стипендию; кажется, никого из них не волновало, что на Западе лишь богачи могли себе позволить лечение, тогда как в СССР медицина была бесплатной для всех. Я им объясняла, что в Италии за телефон, свет и отопление платят большие деньги, а в Париже иммигрантов массово высылают жить в гетто на окраинах, отдельно от парижан; что в Швейцарии живется скучно, как в партийном доме для престарелых, и что полно европейцев, у которых нет виллы на Лазурном Берегу.
Все без толку. Почти все в СССР, включая самых убежденных коммунистов, были уверены, что на Западе всякий получает гору долларов и, главное, работает гораздо меньше, чем они, советские люди, которые в действительности работали очень мало, с бесконечными перерывами и отпусками, домами отдыха и летними лагерями для детей; все это было практически бесплатно. Общественный транспорт в СССР работал повсеместно, стоил копейки, и даже путешествие на самолете изредка могли позволить себе все.
Но, опять же, все без толку: если советские люди не могли уехать за границу, то они также не могли осознать, что Запад не был (цитирую Довлатова) "филиалом земного рая".
Из моего первого пребывания в Ленинграде я вывела то, что сегодня определяю как "вторую роковую ошибку советской политики". Бесполезно и вредно для того, кто правит, запирать собственных граждан в пределах их страны, какой бы необъятной она ни была; это не только их злит и унижает, но также убеждает в том, что есть нечто "удивительное", о чем им ничего не надобно знать, потому что они не способны рассудить сами. Между тем люди видели наши глянцевые открытки с витринами и магазинами, заключая, что за занавесом царит закон всеобщего изобилия, хотя на самом деле у нас применялось простое банальное правило, известное нам с детства: "Смотри и не трогай!" Бывшие советские граждане усвоили его очень хорошо лишь в девяностые.
Я задавалась вопросом: "Почему, дорогая Партия, ты не отправляешь советских людей в поездки по миру, посмотреть, как живут в Индии, в Гане, в Америке, в Греции или в Испании? Почему ты не доверяешь своим гражданам?"
"Дорогая Партия, - продолжала я свою мысль, - если ты им не доверяешь, то скоро ты добьешься того, что никто не будет доверять тебе".
К сожалению, я была права; но это была лишь одна из четырех эндогенных причин, которые ускорили распад СССР изнутри. Две другие причины я обнаружила несколько лет спустя, войдя в тесный контакт с литературной элитой и продуктовыми магазинами.