Даниилу Гранину - 105 лет. Его молодые инженеры были одновременно физиками и лириками
Даниилу Гранину - 105 лет. Его молодые инженеры были одновременно физиками и лириками
С юности он разбирался в технике, которая стала почти религией того времени. Успел поработать шофером, потом учился в Ленинградском электротехническом, оттуда перевелся в Ленинградский индустриальный. Учился в аспирантуре, работал инженером электросилового цеха на Кировском заводе, стал там комсомольским секретарем и часто выступал со статьями в многотиражке. Все, что он видел в аспирантуре и на заводе, надолго стало основой гранинской прозы.
Войну он закончил в звании капитана, с ранениями и орденами. Был политруком. Много лет спустя писатель вспоминал: "В этой войне для меня было два самых важных события. Первое - ленинградская блокада, второе - Сталинград. Блокада была как бы Сталинградом духа, а Сталинград был образцом блокадной стойкости. Я был из 900 дней примерно 600 на Ленинградском фронте, потом уехал в танковое училище. Ленинградский фронт с блокадой был связан не почтой, а трамваем".
Рассказы он писал и публиковал еще в студенческие годы. Первые повествовали об истории Парижской Коммуны. Он называл себя универсальным дилетантом - человеком, который занимается тем, что приносит ему удовольствие. Это и есть настоящее, долгое счастье. Тогда о писательстве мечтали многие, но Гранин сразу оказался востребованным. Уже в 1954 году, незадолго до выхода в свет его первого романа "Искатели", сам Александр Фадеев предложил включить молодого Гранина в правление Союза советских писателей. Он мог стать преуспевающим литературным начальником, вершителем судеб.
Гранин даже был "выездным", в том числе в капиталистические страны. В одном из интервью он рассказывал: "Я помню, как впервые оказался с товарищами за границей году в 1956-м. Мы шли по Парижу, в широких штанах, в пиджаках с огромными плечами, в кепках. Шли с чувством превосходства". Вполне объяснимое чувство: мало кому удается уцелеть в великой войне, а потом еще воплотить юношескую мечту о творчестве.
Славу ему принесли книги о молодых инженерах, изобретателях, которые были одновременно и физиками, и лириками. Это были живые, а не мраморные герои. Они ошибались, предавали свои идеалы и своих учителей, раскаивались, все бросали, делали карьеру и совершали открытия, влюблялись и расставались. Но главное - шли "на грозу", шли к своей цели. К научно-техническим вершинам тогда относились трепетно, а Гранин писал о неоперившихся гениях и уже убежденных карьеристах не только со знанием дела, но и с пониманием законов остросюжетного жанра.
Ну а роман "Искатели" (он вышел в 1954 году) превратил его в писателя, которого читают - их во все времена было немного, особенно среди "начинающих". Именно такого героя к тому времени не хватало - преданного науке, молодого, демократичного. Не уверен, что стоит намертво связывать выход этой книги со смертью Сталина - молодая литература в любом случае пробивала лед. Но Гранин в своем первом романе пропел настоящий гимн свободному научному творчеству, смелому эксперименту. Хотя - многие конфликты традиционны для производственного романа, процветавшего в первые послевоенные годы. Зазнавшиеся светила науки и их приспешники, молодые карьеристы. Всё это было и до Гранина. Но он привнес в этот стиль что-то свое. Быть может, нотку интеллектуализма. Гранин и сам был неординарным человеком, и мысли его, даже близкие к канонам, звучали оригинально. Общаться с умным и дельным человеком всегда интересно. Таким общением для многих стало чтение Гранина.
Молодой ученый Лобанов, который старается не замечать рутинных правил, сложившихся в науке и производстве, готов горы сдвигать. Он исступленно работает над созданием аппарата, помогающего искать места разрывов телефонной связи. Ему мешают, писатель не забывает усложнять жизнь героя личными драмами, которые, впрочем, для Лобанова - дело второстепенное. Ему ставят палки в колеса и ученые, и управленцы. Но этот богатырь непробиваем. Даже когда он проигрывает и отчаивается, нет сомнений, но этот человек победит. У него и фамилия говорящая - Лобанов действует напрямую. Это в науке он хитроумен, а в жизни действует без маневров, в лоб. Слишком маневренные дельцы, которые умело подстраиваются к изменениям конъюнктуры, к тому времени чертовски надоели. Да и когда их уважали?
Неожиданным скандалом обернулась публикация в августе 1956-го гранинского рассказа с красноречивым названием "Собственное мнение". Молодой ученый сделал изобретение, которое обещает стране колоссальную экономию горючего. Но при этом теряет смысл признанная классической работа маститого академика, и потому "бюрократы от науки" не дают ход изобретению. Гранин цепко уловил скрытую механику карьеризма, страхи и комплексы столоначальников. "Молчание - самая удобная форма лжи. Оно умеет ладить с совестью, оно оставляет лукавое право хранить собственное мнение и, возможно, когда-то сказать его. Только не сейчас", - рассуждал писатель. Оказалось, что критиковать начальство даже после ХХ съезда партии не рекомендуется. Вскоре в ЦК поступила записка "О серьезных идеологических недостатках в современной советской литературе", в которой автора рассказа журили и "прорабатывали". Впрочем, преувеличивать масштабы этой кампании не стоит. Литературная судьба Гранина чаще вызывала зависть коллег, чем сочувствие, а его писательская стратегия оставалась неизменной: не лезть на рожон, но от собственного мнения не отказываться. Это важно для всех его главных героев - отстоять свое.
Было у Гранина мудрое правило: "Самую важную информацию мы получаем из того, что нам недоговаривают". В то время выходило немало добротных производственных романов. Во многих из них героями были молодые ученые. Жанр поставили на поток - и его разъедали штампы. Но Гранину удавалось писать конфликтно, с неожиданными поворотами, с подтекстом. Например, при всем оптимизме финала романа "Иду на грозу" (1962) подлец и убийца Агатов там так и остался безнаказанным. Редчайший случай для советской литературы! Там Гранин прошелся и по ученым лысенковского образца - язвительно, без снисхождения. Вспомнил годы спустя и о последствиях сталинского времени - "культа нет, но служители остались". Это самый громкий и, скорее всего, лучший роман Гранина. И самый переиздаваемый.
Код нового времени писатель сформулировал в небесспорной реплике одного из героев того же романа: "Гении устарели. Гении в науке - все равно что парусники во флоте. Романтика прошлого! Сейчас навалятся скопом и решают любую проблему. Коллективное творчество, вот тебе и есть гений! Мой шеф - почти гений, а что он без нас - единица. Пусть я ноль. Я согласен. По сравнению с ним я ноль. Но я тот ноль, который делает единицу десяткой". Этот задиристый девиз соответствовал духу середины ХХ века. Вера в науку, вера в коллективизм. Казалось, еще один рывок - и человек подчинит своему разуму все, вплоть до земного притяжения.
Наука в СССР была не просто важной и престижной профессией. В нее верили. И, думаю, правильно делали. Кроме того, в науке и вокруг нее трудились сначала тысячи, потом сотни тысяч, а потом и миллионы людей. Целый мир! И у них был свой писатель - Гранин. Который, правда, в последние десятилетия жизни утратил интерес к этой сфере жизни. Дескать, наука больше не дает ни великих открытий, ни новых человеческих типов. Возможно, он не ошибался, но свои лучшие вещицы посвятил именно научным сотрудникам, их подвигам и "мелким злодействам".
Полная версия - на портале ГодЛитературы.рф
Даниил Гранин: Только рационально объяснить нашу победу недостаточно
О чем рассказывал писатель "Российской газете" в последнем интервью:
О гении и злодействе
"Я прочел воспоминания Альберта Шпеера, где он не постеснялся рассказать о своей дружбе с Гитлером. В его строчках проглядывает сочувствие к вождю Третьего рейха. С одной стороны, я понимаю признательность Шпеера по отношению к Гитлеру в начале его карьеры - фюрер дал ему возможность стать главным архитектором Рейха...
Но ведь потом, когда Шпеер стал министром вооружения Германии, его подземные заводы изготавливали не только вооружение, но и газовые камеры. Он же не мог этого не знать. Он видел наших пленных, которые работали на этих заводах в тяжелейших условиях. Но...
Двадцать лет сидел Шпеер в Шпандау. За это время многое изменилось в Германии. Страна прошла денацификацию, Гитлер был признан человеком, ввергнувшим свою страну в беду. Но, несмотря ни на что, Шпеер ничего не переоценивает - он по-прежнему верен своему вождю и спустя 20 лет после окончания Второй мировой войны...
Всего этого я понять не могу. Могу признать: Шпеер был действительно талантливым архитектором. И поэтому неизбежно вновь возникает пушкинский вопрос: как талант совмещается со злодейством?".
О Сталине и миллионах
"... Но у меня другой вопрос: а правильно ли, что у нас ничего не осталось от Сталина? Вы же понимаете, я ни в коем случае не защищаю культ, не мечтаю о его возрождении, но как бы мы ни относились к Сталину, эту страницу нашей истории нельзя выжигать, вычеркивать. С ней связана судьба многих миллионов - значит, вычеркиваются и они. А ведь мы были воодушевлены, верили в то, что оказалось утопией.
Я помню, как впервые оказался с товарищами за границей году в 56-м. Мы шли по Парижу в широких штанах, в пиджаках с огромными плечами, в кепках. Шли с чувством превосходства...
И потом, запреты ведь только создают феномен "запретного плода". Знаете, как-то я был в гостях в одном грузинском доме. Посидели, поговорили, а потом хозяин дома позвал в сад. А там будка с электромотором. Хозяин включил его, и из ямы вырос... памятник Сталину! Из-под земли!"
О разнице между фашизмом и коммунизмом
"Шпеер едва ли не исключение - фашизм за все годы своего существования в области искусства и культуры не создал ничего существенного. Вы не вспомните ни одной замечательной книги, ни фильма, ни музыкального произведения. Почему же фашизм оказался бесплоден? Не знаю... Я могу вам задать другой вопрос: а почему мы в годы жестокой цензуры, сталинизма смогли создать и великолепную музыку, и интересную литературу, и поэзию, и кино, и театр - то, что осталось и что пользуется сегодня успехом?..
Все-таки есть большая разница между расовой теорией ненависти и нашей коммунистической идеологией, в которой нет ничего преступного, напротив, в ней есть мечта о справедливости... Так или иначе, утопии необходимы. Как надежда.
Я Сталина не могу понять. Вы знаете, что он был книгочеем? Читал Толстого, Чехова, Достоевского, Анатоля Франса, авторов непростых. И при этом оставлял пометки на полях. Это любопытно: человек, пишущий на полях, он ведь делает это для себя, не для кого-то. Значит, он размышлял над книгами, которые читал. И трудно себе представить, как это возможно: читать "Воскресение" Толстого, а потом приходить в Кремль и подписывать расстрельные списки?"
О выступлении в бундестаге
"Было очень странное, многослойное ощущение... Я - один перед всей Германией. Не перед бундестагом, а именно перед Германией. Я из Ленинграда, который Гитлер хотел уничтожить...
Моя ненависть к немцам изживалась на протяжении многих лет. В Германии издали практически все мои книги, было немало встреч, конференций и в той Германии, и в этой, у меня там появилось много друзей. И я давно понял, что, во-первых, ненависть - тупиковое чувство, оно никуда не ведет. А во-вторых, у нас своих грехов хватает.
Но когда я стоял перед депутатами бундестага, то поймал себя на мысли, что никто из них не был на фронте, это все дети или внуки фронтовиков. И вспомнил свой первый приезд в Германию, это было году в 55-м. Когда я шел по улицам Берлина, видел людей своего возраста и старше и думал: "Боже мой, это же встреча промахнувшихся!"
О блокаде Ленинграда
"Почему Гитлер так и не вошел в город? Точного ответа на этот вопрос нет.
Одна из высказанных официально гипотез - Гитлер понимал, что город не получится истребить физически, слишком он велик, и на улицах не смогли бы маневрировать танки. Но только ли это было причиной нерешительности фюрера? А ведь он был именно нерешителен - несколько раз приезжал сюда, колебался, обещал своим генералам, что "через неделю обязательно". Но так и не отдал приказа наступать.
Мне кажется, что очень важный мотив таков: все города Европы капитулировали перед немецкой армией. И Гитлер ощущал себя непобедимым: раз его армия подошла к городу, он тотчас же сдается. Вот и от Ленинграда он ждал, когда тот выкинет белый флаг...
Я воевал, всю жизнь прожил, ощущая себя победителем, а теперь должен кому-то что-то объяснять. Я имею право ходить там с поднятой головой, а не оправдываясь..."
О чуде победы и Пушкине
"Все, что касается личных воспоминаний о блокадных буднях, приобретает особую ценность. Сегодня блокаду умело украсили героизмом, бескорыстием, состраданием и т.д. Все это было, безусловно, но если говорить только об этом, то исчезает ужас блокадной жизни.
Но самое интересное все-таки - почему я и возвращаюсь постоянно к военной теме - это феномен нашей победы. Можно ли понять: как случилось, что, обреченные потерпеть поражение, мы тем не менее победили? Ведь была отдана вся Украина, вся Белоруссия, большая часть России, люди погибали безо всякого утешения, надежды, что их смерть не напрасна. И все-таки страна выстояла. Почему?
Бывая в Германии, я встречался с тогдашним канцлером Гельмутом Шмидтом и спрашивал его: "Почему вы проиграли войну?" Он не мог ответить, кроме как: "Потому что Америка вступила". Но США в войну вступили, как известно, уже после Сталинграда. Тогда где искать причину?
Однажды прочитал статью митрополита Илариона, в которой он сказал, что наша победа - это чудо. Вначале меня это возмутило: "А как же мы? Ведь чудо без участия людей совершается само собой. И получается, героизм народа здесь ни при чем?"
Но потом я вспомнил Пушкина. "Гроза двенадцатого года / Настала - кто тут нам помог? / Остервенение народа, / Барклай, зима иль русский Бог?" Это признание Пушкина - тоже о том, что в общем-то только рационально объяснить нашу победу недостаточно. И гений Пушкина чувствует это лучше историков".
Об отношении Европы к России
"Нас всегда боялись, поэтому ненавидели. Но это и понятно. Страны Европы жили и развивались во взаимосвязи друг с другом. Мы же всегда жили замкнутой жизнью, выезд и из царской России был большой проблемой...
И тем не менее сейчас я не представляю себе Европы без России. Нас, конечно, могут считать Евразией, но хочет это признать Европа или нет, все заметные события в европейской жизни последних времен были связаны с Россией... И несмотря на обостренно враждебное к нам сегодня отношение, Россия продолжает жить вместе со всем миром".
О любви в жизни и книгах
"В последнее время пишут не столько про любовь, сколько про ее вырождение. Любовь отодвинули бог знает куда - вначале деньги, потом власть, карьера. А любовь для них слишком требовательное, слишком утомительное, сложное чувство, над которым надо работать...
Мне хотелось создать старомодную книжку. Про любовь. Про то бескорыстное чувство, переживая которое ты понимаешь, кто ты такой, на что ты способен, каким ты можешь быть...
Может быть, сегодня об этом глупо, нелепо говорить, но мне все равно... Я знаю одно: русская литература все-таки создавалась на любви. Это было ее главное свойство. Помните, у Толстого в "Анне Карениной" Кити с Левиным объясняются с помощью фраз, состоящих из первых букв слов. И они друг друга понимают. Как это может быть? Это мистика! Магия любви.
Вы знаете, что такое любовь - для меня наглядно изобразил Шагал в своей картине "Прогулка". Веришь, что, когда человек влюблен, он способен на все, для него нет ничего невозможного!
С любовью можно все преодолеть. Любая гравитация преодолима".
О необъяснимом
"Понимаете, мы всегда хотим подвести некую черту, добиться какого-то четкого ответа, результата, вердикта: "это вот так..." Но у меня нет однозначных ответов на многие вопросы. Все слишком сложно...
Хочется, чтобы все было понятно? Это ужасно! Ведь скучно жить, когда все понятно!"
О вере
"Я и не атеист, и не верующий, но я верю в то, что жизнь вообще - это чудо. Сегодня физики и астрофизики говорят: Вселенная - результат творения. О чуде жизни говорят и биологи.
Я знал и любил одного из наших великих ученых Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского (биография одного из основателей популяционной и эволюционной генетики легла в основу документального романа Гранина "Зубр". - Прим. "РГ"). Когда ему задавали вопросы: "Как возникла жизнь на Земле, есть ли Бог", он отвечал: "Это не наше дело".
Мы и в самом деле слишком мало знаем и мало что сможем узнать для того, чтобы найти ответ на эти вопросы. Кто-то смиряется перед тем, что есть вещи, которые для нас непостижимы. А кто-то мучается, стремясь постичь, в чем же смысл жизни".
О смыслах жизни
"Мы побороли идеализм и теперь относимся к жизни прагматично, корыстно. И ведь даже в церковь люди приходят просить: "Господи, помилуй, спаси нас от греха, помоги, чтобы моя жена выздоровела, дай мне возможность достичь того-то и того"... Но они не молятся: "Господи, спасибо тебе за то, что я могу смеяться, за то, что я могу иметь детей, могу любить, наслаждаться теплом солнца"...
Мы не благодарим за чудо природы, за чудо жизни, не воспринимаем это как нечто таинственное. А это все очень важное, чему не учат ни в школе, ни в храме".
Что делать?
"Наслаждаться жизнью. Знаете, недавно я тяжело болел, лежал без сознания неделю, врачи поставили на мне крест, и друзья уже приходили попрощаться со мной. Я был обречен. Почему я выздоровел? Не знаю. И врач не понимает. Но это случилось, и я благодарен судьбе за это".
Подготовила Елена Боброва
Из выступления писателя Даниила Гранина в Бундестаге
…Я буду говорить не как писатель, не как историк, а лишь как солдат, участник далеких событий Второй мировой войны.
Она для меня началась, когда Германия объявила войну Советскому Союзу 22 июня 1941 года.
Блокада наступила внезапно. Город был к ней не готов, не было запасов ни продовольствия, ни топлива. Сразу же ввели карточки, уже в сентябре давали хлеба рабочим полкило, 300 граммов служащим.
С 1 октября - 400 грамм и 200 грамм служащим, 20 ноября катастрофически снизили норму - 250 грамм рабочим, 125 грамм - служащим и детям. 125 грамм - тонкий ломтик хлеба пополам с целлюлозой и примесями.
Полностью прекратился подвоз, затем одно за другим: перестал работать водопровод, канализация, встал транспорт, трамваи, погас свет, отключилось отопление.
Горели дома. Гасить их было нечем, водопровод не работал, и дома горели по несколько суток.
Работали только военные заводы и пекарни. Были дни, когда и хлебозаводы останавливались.
Гитлер повторял - в город не входить, потери от уличных боев были бы слишком велики. Решили, что при таком питании люди не выдержат, вот-вот они должны сдаться. Если голод не заставит, то еще лучше - население передохнет, не надо будет его кормить.
В блокадном кольце оказалось почти три миллиона горожан.
Уже в октябре стала нарастать смертность от дистрофии. В феврале ежедневно умирало от голода около трех с половиной тысяч. В дневниках того времени люди писали: "Господи, дожить бы до травы".
В еду запускали немыслимые вещи - соскабливали клей с обоев, варили кожаные ремни. Ученые-химики в институтах перегоняли олифу. Съедали кошек, собак. С какого-то момента началось людоедство.
Появились "черные" рынки, там можно было выменять кусок сахара, банку консервов, мешочек крупы. Выменять за шубу, валенки, серебряные ложки, несли туда все ценное, что было в доме.
На улицах и в подъездах лежали трупы, завернутые в простыни, не было сил хоронить их, сносили вниз по лестнице или на саночках везли на кладбище, ну а там не хоронили, а просто оставляли трупы.
Когда лед на Ладоге окреп, по нему проложили на Большую землю "Дорогу жизни", по ней пустили машины, началась эвакуация, эвакуировали женщин, детей, раненых. Дорогу немцы нещадно обстреливали, снаряды ломали лед. Машины с людьми шли под воду. Дорога работала днем и ночью, другого способа эвакуировать не было.
Пока не растаял лед на Ладожском озере, удалось эвакуировать 376 000 человек.
Несколько раз меня посылали в штаб, и я видел эти сцены и понял, что один из героев блокады - это "КТО-ТО", "БЕЗЫМЯННЫЙ ПРОХОЖИЙ", он спасал упавшего, замерзающего. У людей не исчезло, а появилось больше сострадания. Единственное, что можно было противопоставить голоду и бесчеловечности фашизма, - это духовное сопротивление людей единственного города Второй мировой войны, который сумел выстоять.
Однажды в мае 1942 года нас послали помочь вывозить трупы во рвы, выкопанные на кладбищах. Возле кладбищ набралось груды снесенных туда за зиму покойников. Я помню, как мы их грузили в машины - мы их кидали, как дрова, такие они были легкие и высохшие. Кто-то, кажется, наш полковой врач, сказал: "Они съедали себя сами". Мы грузили ими машину за машиной. Это была самая жуткая работа в моей жизни.
Эвакуация создавала проблемы. Одна женщина рассказывала нам, как поехала с детьми на Финляндский вокзал, чтобы оттуда добраться до "Дороги жизни". Посадила на санки дочь, сын 13 лет пошел сзади. Дочь она довезла, а у сына не хватило сил дойти, остался на улице, очевидно, погиб.
В городе висели характерные объявления: "Произвожу похороны", "Рою могилы", "Отвожу покойников на кладбища". Все за кусок хлеба, за банку консервов…
Весной по Неве поплыли вереницы трупов красноармейцев. Но воду из Невы продолжали брать, оттолкнет труп и зачерпывает, а что делать.
Во время артиллерийского обстрела города снаряд через окно залетел в квартиру и не разорвался, грохнулся на пол. Остался лежать. Дыру в окне забили фанерой. А что делать со снарядом? Ходили к военным, молили прийти саперов. Проклятые саперы не шли, и люди несколько недель жили в одной комнате с большим снарядом.
Впервые я приехал в Германию в 1956 году, меня пригласило издательство, которое выпустило мой роман. В сущности, я ехал к недавнему врагу, к смертельному врагу. На пресс-конференции меня спросили тогда - что я чувствую, приехав сюда, в Германию? Я сказал, что, когда я встречаю немцев своего возраста, для меня это встреча промахнувшихся, они столько раз стреляли в меня и промахнулись, и я стрелял в них и тоже промахнулся.
На стенах Рейхстага еще читались надписи наших солдат, среди них запомнилась мне одна примечательная: "Германия, мы пришли к тебе, чтобы ты к нам не ходила".
Ненависть - чувство тупиковое, в нем нет будущего. Надо уметь прощать, но надо уметь и помнить. Вспоминать про годы войны тяжело, любая война - это кровь и грязь. Но память о погибших миллионах, десятках миллионов наших солдат необходима. Я только недавно решился написать про свою войну. Зачем? Затем, что в войну погибли почти все мои однополчане и друзья, они уходили из жизни, не зная, сумеем ли мы отстоять страну, выстоит ли Ленинград, многие уходили с чувством поражения. Я как бы хотел им передать, что все же мы победили и что они погибли не зря. В конечном счете всегда торжествует не сила, а справедливость и правда.