Поделиться
В его двух частных домах расположился богатейший, не имеющий себе равных в мире целый музей русской эмиграции. В нем три основных раздела: примерно 5 тысяч живописных работ; около 40 тысяч томов книг, из которых треть - с инскриптами, то есть автографами авторов, посвящениями, заметками; наконец, 20 тысяч единиц хранения архивных, нигде не опубликованных до сих пор рукописных материалов. Не менее впечатляют представленные в коллекции имена: Бунин, Зайцев, Шмелев, Ремизов, Набоков, Бальмонт, Пастернак, Цветаева, Одоевцева, Иванов, Адамович, Анненков, Чехонин, Добужинский, Малявин, Коровин, Серов, Сомов, Бенуа, Шаршун, Серебрякова, Гончарова, Ларионов... Чтобы составить хотя бы приблизительное впечатление о ценности экспонатов этого музея, достаточно сказать, что там хранится неопубликованная любовная переписка Набокова, около 2 тысяч неизвестных писем Бальмонта, практически весь архив близкого Бунину человека - Галины Кузнецовой, который после своей смерти она оставила Ренэ Герра...
Помимо этого, собрание содержит, по выражению самого Герра, блестяще владеющего русским языком, несколько "чепушинок" - уникальную коллекцию первой русской иллюстрированной открытки, коллекцию дореволюционных бутылок, в основном пивных, и дореволюционных же аптечных пузырьков с рецептами, а также коллекцию русских поддужных колокольчиков...
"Прохлаждаясь", господин Герра любезно принял приглашение "РГ", чтобы ответить на вопросы наших читателей и журналистов.
- Первый вопрос, что называется, напрашивается: как, господин Герра, вы, 100-процентный француз, родившийся и выросший на Лазурном берегу, "дошли до жизни такой", как попали в мир русской эмиграции?
- Действительно, в детстве мало что обещало мне такую судьбу. Но однажды в наш дом постучалась женщина, попросившая мою мать, преподавательницу, дополнительно позаниматься с ее ребенком. Взамен гостья, признавшаяся, что денег у нее нет, предложила обучить русскому языку одного из сыновей госпожи Герра. Выбор пал на меня, о чем я, впрочем, не жалею. Затем жизнь столкнула меня с другими представителями русской эмиграции, я полюбил и их, и язык и продолжил образование уже в Париже, в Сорбонне. Написал по собственной инициативе дипломную работу о Борисе Зайцеве, позвонил ему, попросил о встрече и не только увиделся с живым классиком русской литературы, но и получил от него предложение поработать литературным секретарем. Так я вошел уже в иной мир русской эмиграции - парижский, интеллектуальный. Жил я тогда в парижском предместье Медоне, где стал регулярно собирать русских писателей, художников, поэтов. Эти встречи получили название "медонских вечеров", о них довольно подробно написала Ирина Одоевцева в своих мемуарах "На берегах Сены". Кстати, у меня сохранились все магнитофонные записи тех замечательных вечеров, зачастую перераставших просто в вечеринки с шутками, песнями, но обязательно - с чтением новых стихов, рассказов и их обсуждением.
Тогда же начала формироваться моя коллекция, в которую многие художники безвозмездно отдавали свои работы. Думаю, они увидели во мне, молодом французе, влюбившемся в русское искусство, человека, который, возможно, доживет до тех времен, когда это искусство станет востребованным в России. И я счастлив, что эти времена настали.
- Как вы теперь намерены распорядиться всеми этими ценностями? Станут ли они общедоступными?
- Коллекция уже доступна. После 1991 года в моем доме, вернее сказать, в моих домах побывали больше тысячи представителей российской интеллигенции - художники, поэты, писатели, музейные работники. Очень горжусь тем, что меня посетил Дмитрий Сергеевич Лихачев, который, в частности, написал вступительную статью к каталогу моей выставки в Третьяковке в 1995 году.
Но этого, понятно, недостаточно. Да и частное жилище просто не в состоянии вместить всех желающих. Я готов к диалогу. Мне кажется, стоило бы издать некий путеводитель по коллекции, чтобы люди хотя бы знали, что в ней находится. Далее, решением вопроса могло бы стать создание на базе моего собрания центра русского эмигрантского искусства в Париже, где специалисты, да и просто любители могли бы поработать с уникальными архивами. Но здесь надо иметь в виду одну простую вещь: сам по себе такой центр не возникнет, у французских властей нет особого интереса к тому, что хоть и создавалось на их территории, но относится к иной культуре. И не мне об этом хлопотать. Значит, инициатива за российской стороной. Если она на достаточно высоком уровне поднимет этот вопрос, то и французские партнеры, убежден, проявят интерес и отзывчивость. Проблема здесь не в финансах, а в политической воле.
- Но даже при ее наличии обработка такого огромного массива требует немалых усилий. Вы же, насколько известно, не очень любите допускать к своим архивам посторонних.
- Действительно, нужно провести серьезную систематизацию коллекции. Я - человек консервативный, но вот уже купил для этих целей компьютер, на очереди - сканер. Но времени регулярно заниматься этой работой катастрофически не хватает. Я же продолжаю преподавать, а кроме того, коллекция - живой организм, она постоянно пополняется. У Олеши есть книга "Ни дня без строчки", а я действую по принципу "ни дня без находки".
Что же касается помощников, я не отказываюсь от их услуг. Однако дело предстоит сложное, оно не для дилетантов и энтузиастов, а для профессионалов. Если, скажем, будет принято решение об издании каталога, я, конечно, подберу небольшую команду для подробного описания коллекции. Да и сам я человек довольно энергичный, можно сказать, одержимый.
- Не секрет, что судьба вашей коллекции волнует многих в нашей стране. Мнения разные. Одни считают, что она должна в том или ином виде остаться в Париже, другие говорят, что все это принадлежит России.
- Это верно. Был я недавно в Санкт-Петербурге, где состоялась презентация моей книги "Они унесли с собой Россию" - это сборник статей, эссе, воспоминаний. И тут директор крупной российской библиотеки спросил меня: "А когда вы нам все отдадите?" О тактичности такой постановки вопроса гостю я говорить не буду. В некотором недоумении я ему ответил: сначала разберите свои залежи, все, что здесь пылится, а потом - посмотрим. На холодную голову я бы ответил так: каждый из нас хочет оставить свой след на этой земле. Я не художник и не писатель. Поэтому прекрасно понимаю, что идеально было бы составить при жизни, не откладывая в долгий ящик, каталог или путеводитель по коллекции.
Но даже если этот план не осуществится, я не собираюсь сидеть на ценностях, как собака на сене. Хочу начать с издания русской зарубежной поэзии. У меня огромное собрание - несколько тысяч книг, 80 процентов из них с дарственными надписями. Там сборники стихов Набокова, Вячеслава Иванова, Сергея Маковского, Георгия Иванова, Одоевцевой... Часто одной и той же книги у меня по 5-10 экземпляров. Не потому что я маньяк, нет. Все дело в надписях, по которым можно установить круг общения этих поэтов и писателей, их взаимоотношения. Получилась бы, уверен, очень интересная книга.
Но спросим прямо: для чего и для кого такой каталог? Не будем обольщаться. Во Франции, да и вообще на Западе это мало кому интересно. Может, найдется 100-150 американских, японских, немецких, французских исследователей. Я могу, конечно, сам выпустить такое издание с таким тиражом. Но, во-первых, думаю, что издавать самого себя не очень этично. А главное, я считаю, что это дело России, ведь речь идет о ее культуре. У вас сейчас выходит много интересных книг. Вошел в вестибюль вашей редакции и увидел на лотке книгу Бориса Поплавского, о котором 15 лет назад здесь никто не знал, а если кто и знал, то не мог говорить вслух.
Значит, кому-то это нужно. Поэтому я хочу, чтобы был издан каталог рукописного отдела или книжного отдела коллекции. Я бы сказал, что это мой долг перед великими писателями, многих из которых я еще застал и знал лично.
На тот свет никто ничего не возьмет. Я все это собирал не для Франции и не для советской России. Сейчас все проще, и слава Богу, я этому искренне рад. Но я понял ценность этого искусства еще 30 лет назад, когда им никто не интересовался ни здесь, ни там. Меня считали чудаком, когда я говорил, что такая огромная страна, как Россия, не может рано или поздно не заинтересоваться своим культурным наследием, этим пластом культуры, который оказался за границей. Настало ли это время? Посмотрим. Я пока еще на тот свет не собираюсь, хотя все мы под Богом ходим, как говорят по-русски. Единственное, что я уже сделал, - принял меры, чтобы коллекция не распылилась, поскольку она ценна как единое целое. А остальное, как я уже сказал, зависит во многом от России.
- Неужели Франция не интересуется творчеством людей, которых она приютила у себя?
- Понимаете, французская интеллигенция была и осталась левой. С соответствующими настроениями. Она полагает, что Россия ее подвела, поскольку не смогла претворить в жизнь левые идеи. Вот один пример. К 300-летию Санкт-Петербурга мне захотелось сделать в Париже, на Монмартре, выставку "Великие петербуржцы в изгнании". Потратил на этот проект немало времени и сил. А через некоторое время хранитель музея на Монмартре сказал мне, что он не хочет, чтобы фигурировало слово "эмиграция", и предложил назвать выставку "Русские художники с 1910 года по 1960 год". Он до этого не знал, что такое русское искусство, кто такие Гончарова или Ларионов, просто хотел сделать карьеру. Я отказался от участия в экспозиции. И что получилось? Там, скажем, выставили работы Кончаловского, который в Париже-то был проездом. То есть хотели представить все так, что какие-то русские художники оказались в Париже, а почему и как, уточнять не стоит.
Другой пример. В 1995 году я устроил выставку в Сенате. Кое-кого это покоробило. Сомов? Добужинский? Бенуа? Это все вчерашний день, эдакое ретро, нам нужен советский авангард - Родченко и другие. Да и кто они, все эти "мирискуссники"? Их никто не выгонял, сами они уехали из России...
Иными словами, все, что связано с русской эмиграцией, имеет во Франции нехороший привкус. Одно время, когда в России начался эмигрантский бум, а на прилавках появились книги Георгия Иванова, Ходасевича, Газданова, интерес вроде бы возник, но объясняли это исключительно модой. "Мода", однако, держится уже 15 лет. Честно говоря, я не ожидал такого реванша.
- У кого же вы брали реванш?
- Прежде всего это реванш тех русских писателей, поэтов, художников, которые оказались в изгнании и были списаны что советской властью, что западными левыми интеллектуалами в "отбросы истории".
Хотя, конечно, это и мой реванш. Надо понимать, что в той же Франции славистика была, да и во многом остается в руках компартии. Так что мои занятия не очень приветствовались. Дело дошло до того, что в свое время меня провалили на конкурсе на замещение должности приват-доцента за плохой русский язык и неправильные ударения. Хотя сами эти деятели не могли двух слов связать по-русски.
Причем мало что изменилось. Последний донос от коллеги на меня, чисто по-советски, пришел в минувшем апреле. Но так как Франция - правовое государство, я узнал об этом, более того, мне показали копию. Там написано, что Герра занимается культурой, которой нет. То есть эмигранты - не настоящая русская литература, а Герра - чудик и несерьезный тип.
- Проявляла ли российская власть или какие-то государственные институты интерес к вашей коллекции после 91-го года? Ставился ли вопрос об оказании помощи вашему собирательству?
- В общем, нет. Какие-то контакты поддерживаются, в этот свой приезд я встречался с некоторыми высокими чинами. Пока все на уровне разговоров, которые, я надеюсь, когда-то перейдут в практическую плоскость. Думаю, мешает психология. В России многое изменилось, но люди меняются труднее и дольше. Кто-то относится ко мне с ревностью, кто-то - с завистью, кто-то, как я уже говорил, считает, что это все принадлежит России...
- Какой вам представляется идеальная схема отношений с Россией?
- Я уже сказал: создание в Париже на базе коллекции центра по изучению наследия русской культуры зарубежья. Это была бы высшая форма служения России.
- Опубликовано ли что-либо из ваших архивов?
- Кое-что, но незначительная их часть. Не потому что я царь Кощей, который над златом чахнет. Просто для любой публикации нужно время. Чтобы это было на профессиональном уровне, на каждое письмо или документ нужно несколько дней. Я один не в состоянии все это осилить. Знаете, когда я приезжаю в российскую провинцию, меня поражает, что в небольшом музее 10 сотрудников охраняют 20 картин. Как бы они пригодились мне для великого, не постесняюсь громкого слова, дела сохранения искусства русской эмиграции. Скажем, у меня все дореволюционные архивы Бальмонта - там тысячи и тысячи писем. Представляете, какой труд обработать их и опубликовать?!
Я сейчас готовлю публикацию двух писем Цветаевой в петербургском журнале. Это месяц работы - роскошь, которую я не всегда могу себе позволить. Вот почему нужен центр.
- В советское время у нас в стране можно было собирать значки, в лучшем случае - марки. Коллекционеров-профессионалов в общем-то не было. Сейчас появились деньги и люди, которые пытаются собирать какие-то коллекции. Какие качества позволяют быть коллекционером с большой буквы?
- Не совсем согласен. В Советском Союзе были коллекционеры, но в той или иной степени они были связаны с органами. Я с ними не общался, потому что все они находились под колпаком. А кое-кому за свое собирательство пришлось отсидеть по нескольку лет.
Теперь вернусь к главному. Я не считаю себя просто коллекционером. Судьба так распорядилась, что я вошел в мир русской эмиграции более 35 лет назад. И понял, что мое предназначение - хоть что-то сохранить из этого мира для будущих поколений. Я осознал, что передо мной оказались уникальные люди. Вот Юрий Анненков, автор иллюстраций к блоковским "Двенадцати", а в Париже на него никто не обращает внимания - так, старикашка какой-то. И потому собирал я все с некоторой злостью. Это была реакция и на безразличие французов, и на агрессивное неприятие этих художников Советским Союзом, куда я был "невъездным". А я назло вам всем буду заниматься этим искусством и буду собирать то, что даже в Париже многие русские эмигранты выбрасывали на помойку. И сохраню все это. Вот почему я всегда подчеркиваю, что я - не коллекционер, а собиратель. Извините за нескромность, эдакий Иван Калита. Они унесли с собой Россию, а я как бы хранитель той России.
- Коллекционеры обычно не хотят славы - чем больше известности, тем меньше безопасность.
- Все зависит от цели коллекции. У меня же нет бриллиантов, золота или серебра. Так, какие-то книжки, бумажки, которые во Франции мало кому нужны. Вот если бы я собирал импрессионистов... Люди обычно интересуются, откуда у меня два дома на одной улице, а то, что в этих домах сокровища, они не понимают. И слава Богу! Работы, которые раньше стоили 100 долларов, сегодня в Лондоне или Нью-Йорке продаются за 10 тысяч долларов. Мне от этого, как у вас говорят, не холодно и не жарко, поскольку я никогда ничего не продаю. Повторяю: я занимаюсь не выгодным капиталовложением, а собирательством той России, которой жили уехавшие из нее эмигранты.
- Откуда у вас такое хорошее знание современного русского языка?
- Спасибо за комплимент. До 1992 года у меня язык был немного другой, язык Чехова. Потом я стал часто ездить сюда. И с 1992 года провел в вашей стране в общей сложности около трех лет. И главное удовольствие, которое я здесь получаю, - от языка, от общения с простыми людьми. И от этого я, как у вас теперь говорят, кайфую и тащусь. Русский язык - моя страсть.
- Правда ли, что у вас находятся эротические письма Бунина?
- Я бы их так не назвал. Они, скажем так, игривые. Бунин не стеснялся в выражениях. Есть там и рисунки, сделанные его рукой. Не очень удобно публично цитировать то, что писал Иван Алексеевич, но вы, наверное, догадываетесь. Барин может себе такое позволить.
Есть его письма послевоенного периода, когда в Париж приезжал Константин Симонов, чтобы убедить Бунина вернуться в СССР. Там Иван Алексеевич исключительно матом-перематом выражается по поводу Сталина и советской власти.
- Каков, на ваш взгляд, разумный срок, после которого можно публиковать частную переписку великих?
- Думаю, минимум 30 лет. Потому что даже после смерти автора остаются люди, о которых может идти речь в переписке. Кроме того, надо пожалеть детей, родственников. У меня есть неопубликованные любовные письма Набокова, но пока жив сын, разве можно их предавать огласке?
- Кто может быть владельцем архива? Только человек, купивший его? Имеют ли на него какие-то права родственники, государство?
- Возьмем те же письма Набокова к любовнице. Я гонялся за ними в течение 20 лет. И в один прекрасный день попался один француз, который знал женщину, у которой были эти письма. После смерти набоковской дамы она завладела ими. Я знал эту женщину, но у нас были не очень хорошие отношения. Тогда я надел шляпу, сбрил бороду и пошел к ней с этим французом. Письма я приобрел за солидные деньги, хотя сегодня они стоят намного дороже. И я считаю, что они не просто являются моей собственностью. Я спас их, потому что они могли распылиться, если бы эта женщина продала нескольким покупателям.
Года два назад приобрел все оригиналы иллюстраций Александра Николаевича Бенуа для книги "Грешница" Анри де Ренье, которая так и не вышла во французском издательстве. Это были две папки, купив которые, я долго сидел на одной картошке. Но я очень рад приобретению, поскольку опять же не дал этим работам распылиться.
И причем здесь государство? Это мое, это частная собственность, которая на Западе, надо признать, охраняется очень строго.
- Много ли сенсаций в вашем собрании?
- Об одной - о письмах Набокова, в которых можно найти в зародыше многие его произведения, - я уже сказал. Есть, конечно, и другие. Рукописная книжка Ремизова, посвященная Сомову. Огромный архив Бунина, письма Зайцева. Из неопубликованного - в основном письма. Рукописи почти все опубликованы, но там можно найти разночтения, варианты, заметки на полях. Это материал для историков и академических изданий.
- Чем закончилась печальная история с пропажей 22 картин с вашей выставки в Третьяковке в 1995 году?
- Не хотел говорить на эту тему, но раз вы спрашиваете... Ничем не закончилась. Министерство культуры обязано было обеспечить сохранность всех экспонатов, но не обеспечило. Так мало того, что не принесли никаких извинений, еще пустили слух, будто я сам у себя украл эти работы. Осадок остался неприятный, но жизнь идет вперед, не будем о грустном. С Министерством культуры я поддерживаю контакты, отношения в общем нормализовались. Если бы пропавшие картины где-то всплыли, я в конце концов большую их часть подарил бы.
Есть у меня заветная мечта - устроить большую выставку на тему "Русские художники-эмигранты и книга". Я над этим работаю уже несколько лет. Могу предложить 66 художников, от 350 до 400 книг и столько же оригиналов иллюстраций. Сделать такую выставку, конечно же, надо было бы и в Москве, и в Петербурге. Но не могу решиться, поскольку нет гарантии, что все привезу обратно.
- Вы прекрасно знаете русский язык и очень хорошо чувствуете Россию, знаете ее прошлое, в том числе советское. По вашим ощущениям, насколько серьезно изменилась страна? Готова ли она психологически принять сегодня эмигрантское искусство? Состоялось ли слияние русской "материковой" и "островной" культуры, по выражению Дмитрия Лихачева?
- К чьему-то счастью и к чьему-то сожалению, Советского Союза больше нет. Сегодняшняя Россия - это не Советский Союз и не царская Россия, а что-то другое. Безусловно, многое изменилось. Сложнее всего поменять психологию людей. Надо дождаться новых поколений, тех, кому сегодня 20-25 лет и кто уже не знает ни Ленина, ни Сталина.
По поводу "материковой" и "островной" культуры. Мне кажется, за 15 лет многое сделано, чтобы они объединились. Есть такое русское слово "одвуконь", это означает наличие запасной лошади. Так вот, постсоветская, посткоммунистическая Россия нашла запасную лошадь - все, что было создано за 70 лет за рубежом. Этот процесс еще не завершился, но начался. За 15 лет изданы не сотни, а тысячи книг, выпущены несколько десятков тысяч статей о русской зарубежной культуре. Сегодняшняя Россия оказалась, в общем-то, на высоте. Я это говорю не для того, чтобы вам польстить. Но предстоят еще немало открытий. Правда, меня покоробило, что те же самые люди, которые преследовали эмигрантскую культуру, в одночасье стали ее лучшими друзьями. Но это не так страшно - приспособленцы есть везде.
Вы это знаете без меня, Россия - страна крайностей. Теперь, скажем, вошли в моду белые генералы, которых в свое время вешали и расстреливали. Как историк, считаю, что и это положительно. В конце концов это часть вашей истории. Люди наконец поняли, что Деникин, Колчак, Кутепов, Врангель не были ни монстрами, ни извергами, что они сыны этой земли.
Примечательно, что сначала в России "простили" первую волну эмигрантов: все это было давно - Гражданская война и так далее. Затем, спустя несколько лет, возник интерес ко второй волне, то есть к тем, кто считался изменником родины. Это уже был поворот.
- А третья волна не входит в круг ваших интересов?
- И да, и нет. Я не видел зарождения первой и второй волн, могу судить об этом только по свидетельствам очевидцев, воспоминаниям. А третья волна эмигрантов "прикатилась" на Запад уже на моих глазах. Я ходил на их собрания, и у меня поначалу возникло настороженное отношение. Дело в том, что мои "герои" уехали из России с любовью к этой стране, с надеждой, что этому лихолетью, большевизму придет конец. А третья эмиграция часто уезжала с ненавистью к своей стране. Я ее не осуждаю, но этим людям повезло гораздо больше, чем предшественникам. Их хорошо устроили, дали деньги, квартиры. Простой пример. Представители первой волны никогда не покупали во Франции жилья, потому что они жили "на чемоданах", надеялись, что вот-вот вернутся в Россию. Они так думали до войны, а некоторые - и после войны. И все время оставались беженцами.
Бунина, Шмелева, Зайцева Франция считала не созвучными эпохе отщепенцами, поскольку они не поняли и не приняли Октябрьскую революцию. Эмигранты третьей волны приехали на Запад как герои, обосновывались здесь надолго, покупали квартиры, получали должности, их подкармливали различные фонды, ЦРУ и т.д.
Конечно, нельзя обобщать. Все намного сложнее. Среди них есть достойные люди, я сам печатался в "Континенте" Владимира Максимова. Я их всех знал, ко многим хорошо относился, к другим - нейтрально. И я рад, что им повезло.
Но все три волны эмиграции друг друга не понимали и не могли понять. В середине 70-х годов была попытка организовать встречу трех эмиграций, и она закончилась полным провалом. "Стыковка" не случилась, потому что каждый был занят своими проблемами. Разве что исключение составлял мой сосед Виктор Платонович Некрасов, который общался с первой волной, интересовался их жизнью.