Поделиться
Смысл фразы спустя век вдруг раскрылся по-новому... Онегины, Болконские, Обломовы, Карамазовы... Мы их хорошо знаем... Они так и остались в своих неразоренных усадьбах. Они там навечно. Они там влюбляются или расстаются. Они размышляют, что делать и кто виноват. Они сколько-то и скучают. Они отдыхают. Герои русских романов отдыхают в усадьбах.
А лучше нас, пишущих русских, этих заслуженно отдыхающих героев знают только слависты - особый народ!
2. Славист - частый гость в Москве. И он честный гость. Он знает, скажем, что Москва еще не Россия. Он видит свежим глазом. И вот (с миролюбивой улыбкой европейца) он все чаще задает один и тот же забавный (для нас) вопрос:
- Почему герой в нынешнем русском романе так подчеркнуто беден, когда в Москве много вполне обеспеченных людей?.. Почему, когда вокруг немало богатых? И даже очень богатых?
Вопрос к авторам... Вопрос, разумеется, не к персонажам - пусть старым или совсем новым. Когда чеховские персонажи там и тут предлагали вырубить сад, а вместо усадьбы настроить много дач, они еще не знали, что это лишь начало. Им казалось, что делить усадьбу это, конечно, грустно, но в сущности просто - им думалось, что они делят бесконечный загородный воздух.
Однако, понижая образный ряд, можно сказать, что именно тогда с героя русской прозы снималась его первая одежда, можно сказать, шуба! Первое раздевание в чеховской прихожей, это если сказать коротко. Но ведь и впрямь казалось, ничего особенного. Шубу ведь и положено в прихожей снимать!.. Человек у дверей может и прикрикнуть на зазевавшегося:
- Шубу, барин!..
Мир Чехова - прихожая XX века. Вот только из прихожей герою предстояло пройти дальше. В этот русский XX век...
Туда, где его уже ждут наши знаменитые романы-вехи.
3. Эти романы обжалованию не подлежат. Совершенно не важно, что думает и как гневается булгаковский профессор Филипп Филиппович - все равно его "уплотнят". Его квартира сожмется (уплотнится) в комнату-две, а его душа сожмется и озлится.
Совершенно не важно, в кого стреляет и кого рубит шашкой шолоховский казак Мелехов... Красных... Белых... Зеленых... Никакой разницы... Все равно казачество порушено, и то, что землю у казака отнимут, вопрос самого скорого будущего. Стриптиз - это когда герой от минуты к минуте раздевается сам. Когда героя - от романа к роману - раздевают другие, это о нашем романе XX века. Это как затекстовые отсветы русского максимализма. Нет такого значительного романа в русской литературе XX века, где бы раздевание отсутствовало. "Скидавай!" - общий глас.
С другой стороны, совершенно не важно и то, что расхаживающие по мукам герои Алексея Толстого честно принимали условия новой власти. Не спасло. Раздевание добровольное и на виду у всех - именно так. Сами с себя снимают и обобществляют. Смотрите, как я сам и на ваших глазах, обобществляясь, стану голенький!.. А после Алексея Толстого самораздевание ускорилось, став еще и радостнее, еще и веселее, - скажем, в "Поднятой целине". И реакция на непосредственного предшественника в литературе, разумеется, не исключалась. Писатели как-никак повязаны. Чувственным образом... Дыша друг другу в затылок... Автор - автору. А что? А вот разденем сами себя. А вот поглядим-ка! - останется ли там загадка (или вдруг разгадка) этой самой таинственной русской души?!
Еще заметнее было с мелкотой: с второстепенными героями и второстепенными романами. Автор ликовал, когда у его героя отнимали дом, жилье, лошадь, корову, у кого-то, помнится, в миг кульминации обобществили лошадь и кучу песка... Это уже обираловка! Отнимали все подряд.
Однако если по порядку и о главном, то вот:
в "Петербурге" Андрея Белого разрушается особняк - отчуждается дом;
в "Собачьем сердце" уплотняется жилье - отчуждается квартира;
в "Тихом Доне" разрушается казачий уклад, а с ним вместе отчуждается земля;
в "Мастере и Маргарите" - тотальное раздевание людишек; отчуждается все, включая даже и саму рукопись романа. Булгаковское письмо особенно наглядно. И даже не скажешь сразу, кто из знаменитой пары (писатель - реальная совдействительность) проявил себя откровеннее и злее.
В целом же, перефразируя веселую частушку, можно было бы спеть:
Что ни роман - то вешка,
Сымается одежка.
И только платоновский герой, казалось бы, выбивался из ряда. Ан нет!..
4. Герой романа, как мы помним, обуреваем уникальной мыслью опережения: "Слишком медленно мы раздеваемся!.. А нет ли где уже готового, нет ли где Чевенгура - нет ли где такого места или городка, или хоть поселка, где все уже прежде нас разделись сами по себе, уже голые? Как Адам!.. Нам их надо найти! Необходимо найти!.." - и герой ищет - скачет и скачет по оголяющейся России.
Чевенгур - это уже предчувствие... Герой раздет, а торопится быть голым. Такое ощущение, что русскому роману теперь мала скорость века. Русский роман сам торопится раздеться. Ни счеты к раздевателям-большевикам, ни проклятие особости России, ни ироническая оглядка (своя, своя собственная, авторская!) на столь опростоволосившегося героя - уже ничто не объясняет... Процесс уже слишком сам в себе.
С этого ракурса русский роман XX века, на мой взгляд, недооценен. Как ни раздет герой в романе у автора, у следующего автора в романе опять и опять на герое ищется кое-что, что можно снять. Это не социум - это метафизика. Метафизика самой литературы, ее включившееся самодвижение.
Уже независимо от автора, от его намерений и его таланта русский роман оказался захвачен этой метафизикой "раздевания". Оказались задействованы чуть ли не все главные романы века... И очутившийся на наклонной плоскости литературный герой (тех лет и тех романов) все сползал и все скатывался, устремившись туда, откуда он когда-то пришел. Устремившись к голой, к обнаженной сущности героя античной драмы.
Гениальное предчувствие - это как обязательное ускорение. Платонов много раньше других проинтуичил, куда движется герой русского романа. Его не пугало. Более того! Он ждал... Нагота, если сама по себе, притягательна для художника. Нагота не стыдлива, если она абсолютна. Нагота антична.
5. Но герой русского романа вдруг оглянулся... Это как последний поклон. Героя звали Юрий Живаго... В раздеваемо-обдираемом мире русского романа - исторически запоздалый - Живаго сам по себе был очень даже знаком, романтичен и с романтической же влюбленностью в женщину... Его еще не успели раздеть. Но, конечно, раздели бы... Автор уже отлично понимал происходящее... Стихи в финале как фигура умолчания. Героя ждал спрос. И потому на нескольких страницах автор осторожным волшебством дал ему (и себе) забвение.
Этот живой Живаго оказывается - где?.. В усадьбе!.. Вдруг! Очнулся! Вспомнил! Вот она!.. Образ выпрыгнул - как выстрелил. Но можно ли сейчас там жить? - вопрос даже не возникал. Роскошная русская зима. Мороз. Усадьба в снегу, хрустальная, вымерзшая. Она уже ненастоящая. Она - фантом. Совершенно пустая, заснеженная, стеклянная, замерзшая. Усадьба ностальгическая. Усадьба былых лет... Фантом той России и той литературы.
Отчасти объясним случившийся с этим романом скандал. Усадьба была местом, с которым попрощались. Литературный контраст вылился в страстную рознь и травлю!.. Не надо забывать, что бок о бок, на соседних страницах соседних авторов толпилось великое множество второ- и третьестепенных персонажей - родственники и друзья, сослуживцы, просто люди, свидетели, охранники... толпа, как ни назови... И все они спешили - с внушенным пристрастием снять с кого-нибудь одежку. Содрать лишнюю рубашку... Азарт!.. Они не могли бы прожить без этого и главы! И двух-трех страниц!
Не надо забывать и идейных - тех, кто от романа к роману "раздевался" сам и помогал "раздеть" близкого. Тоже ведь персонажи - тоже авторы. Тоже герои - те самые, делавшие и свое, и чужое добро волнующе общим, общественным. Это называлось коллективизмом, обобществлением, колхозом... как угодно! (Не надо забывать и этих многих!)
6. И нагота воплотилась. Нагота оказалась внезапной и ослепляющей, как и положено истинной наготе. Русский роман знал, чего он хотел. Не до грез! Прочувствовав звездную минуту (прожевав Живаго), роман резко ускорил "снимание последних одежек", содрогнулся - и уже вне стыдливости завершился отъятием у героя всякой его собственности. Завершился наготой - "раздеванием", достигшим совершенства. Русский роман явил идеально раздетого и обобранного героя. А литература тем самым демонстрировала свой максимализм и пресловутую литературоцентричность российской души, так и не уступив первенства ни живописи, ни музыке, ни театру - ни даже всеядному кино. Наконец-то! Вот он, герой... Зэк.
Есть и точно что-то эллинское в Иване Денисовиче. В его предельной понятности. В его самодостаточности. В его выставленной скульптурности. В этом смысле Иван Денисович или другой рядовой зэк архипелага ГУЛАГ - правильное продолжение всех них: и казака Мелехова, и булгаковского профессора Филиппа Филипповича, да и Юрия Живаго тоже... Наш последний значащий романный герой. Зэк со своей ложкой.
Точка, на которой замер (или замерз) русский роман. Потому что замер (или замерз) герой, доведенный до античной наготы и силы.
7. Пришло новое поколение писателей-романистов. А за новым - еще более молодое и совсем уже новое. Однако осознанно или неосознанно с одеждой романного героя (вернее, с ее античным отсутствием) без перемен. От автора к автору... Прибедненность - как эстафетная палочка. Были и попытки ее осмыслить. Монументальность зека - победа, но также, мол, и беда. После скульптуры непросто вернуться опять к живописи... Так что если у героя вдруг и почему-то большая квартира или какая-никакая машина, то наверняка не своя... Если дача, то самая захудалая. (Где-то сбоку поселка. Да и та - теткина или тещина.) Если деньги, то скромные. Неизвестно как получаемые... Чуть ли не нашел на дороге... Чуть ли не у старушки-процентщицы в конце концов герой все-таки выпросил.
Родня - да. Родня может быть преуспевающей и сытой (и в связи с этим слегка мерзкой), но не сам герой... Никак не он!.. В самые-самые последние годы писатели осмелились посадить своего героя за руль. Но, разумеется, машина у него - чинить и чинить... непрестижная... плохонькая... ободранная... зачуханная. (Все цитаты. Все из романов.) Мало того, еще и спешная оговорка где-нибудь в скобках. Непременная винящаяся авторская оговорка - случайно, мол, наш герой даже такую машину приобрел.
Автор боится. Автор осторожнее и подозрительнее мытаря-налоговика.
На протяжении десятилетий русский романист (а с ним его текст) все еще комплексует перед зеком. Зоркий славист, отметивший, как охотно прибедняется герой нынешнего нашего романа, сказал, что на русском герое все еще ватник. Номер зековский, правда, неразличим. Номера нет - и на том спасибо...
8. Я принадлежу к поколению писателей, для которых эта эволюция русского романа в XX веке представляется слишком грандиозной. И слишком давящей. Эволюция, а наезжает как танк. Это похоже на вульгарную социологию. Пишущие моего поколения предпочитают строить роман на его экзистенциальных составляющих - как на сваях, сегодня более прочных.
Однако и мы, надо признать, не сумели объяснить столь застарелый ватник зека. И я не исключение. Собратья по перу уже ткнули пальцем в мой роман "Андеграунд", где герой - непризнанный писатель Петрович, сторож чужих квартир, не имеющий ни жилья, ни собственности. Не имеющий ничего. У него заемные даже чашка и ложка, а ведь ложку зек все же носил с собой. "Андеграунд" - также роман "неодетого" героя.
Более того! Один умный славист заметил, что андеграундный Петрович оказался более "раздет" и более нищ, чем Иван Денисович. Потому что классический зек был гол и раздет подневольно. (Убери вертухаев с вышек, убери собак и колючку, и - глядишь! - Иван Денисович приоденется. Огород заведет. А то и коровенку...) Петрович в отличие от зека ничего не имеет по собственному выбору. Никаких вертухаев. Он сам по себе гол. Он так выбрал. Нищ сам по себе.
Тот же ядовитый славист заметил, чтo Петрович явился следующим шагом "раздетого героя" в русском романе и что он был необходим после зека. Он был, пожалуй, обязателен. Не найдя пути, Петрович уверенно продлил русское романное время.
Я, конечно, возражал, что в русском романе герою как бы и не нужна собственность. Традиционно, мол, русскому герою и не надо машин и квартир. Он, мол, обойдется! Душа и еще раз душа! Кто виноват и что делать...
На что славист отвечал, что дело, мол, не в дачах и не в машинах - герою нужна не столько собственность, сколько статус. Ему нужно стоять на ногах. Он должен жить. И не без усмешки добавил: мол, писатель-то живет. Нынешний писатель держит в черном теле именно героя, но никак не себя.
9. Разумеется, никто, ни славист, ни я, не настаивал, чтобы герой в русском романе явился наконец богатым. Отнюдь!
С тихим ужасом я жду роман-рифму ко всем героям былых времен - ко всем нашим отдыхающим - к Онегиным, Обломовым и Болконским. А ведь роман непременно появится. Пошлый роман со скоробогатым героем - зато без комплексов. И вот уже на самых первых страницах молодой рок-музыкант (и немножко оболтус) Женя Онегин знакомо поедет к умирающему дяде... А почему нет?..
Роман-рифма - всегда сколько-то роман-пародия... Посмеиваясь, молодой Онегин крутит руль своей пока что плохонькой машины, покуривает и размышляет: как там родной дядька? Умрет ли в самом деле?.. Позвонил старый чудак и говорит: приезжай... умираю!.. Забавный мужик! Навестим, так и быть!
А дядя, как легко уже догадаться, олигарх из средних. Лежа в постели, он успевает протянуть слабой рукой нашему Жене бумаженцию. Завещание... Там - собственность: загородный дом, вписанный в два гектара земли, с прекрасным садом и гаражом, и службами.
Молодой Онегин бумагу небрежно взял, пробегает глазами и говорит:
- Спасибо, дядя... Спасибо... Это дача, да?
Но умирающий произносит ему в ответ другое слово. Забытое... Старик хрипит:
- Уса-аадьба.