В 1989 году "Новый мир" опубликовал "Рассказы о Анне Ахматовой" - первую большую книгу Наймана, близко знавшего Ахматову и бывшего ее литературным секретарем. Публикация вызвала отчетливое ощущение: это только начало - мощь повествовательного дыхания выдавала в мемуаристе крупного писателя. Так и оказалось. За последние десять с лишним лет Анатолий Найман написал уже девять книг, среди них - "Славный конец бесславных поколений", "Сэр", "Все и каждый", "Процесс еды и беседы" (в соавторстве с Галиной Наринской). Обилие реальных персонажей и фактов в его прозе даже явному вымыслу придает подлинность документа, и эти наполовину выдуманные романы часто воспринимаются как воспоминания о былом. Отчасти это послужило причиной скандала, шлейф которого до сих пор тянется за одним из самых пронзительных и ярких наймановских романов, "Б.Б. и др." (на "Б.Б" всерьез обиделись те, кто счел себя романными прототипами).
Минувший век перекрыл все
- В последние годы люди охотно читают мемуары, биографии, предпочитая вымыслу документальную прозу. Почему читателю стало неинтересно читать романы, а вам, похоже, не слишком интересно их писать?
- Минувший век перекрыл все, что можно было вообразить одному человеку. Шекспир - лучший писатель на свете. Но мир предлагает несоизмеримое с Шекспиром количество историй и трагедий. Прошлый век отличался невероятной насыщенностью. И современному человеку стало неинтересно. Вот с нами разговаривает умный человек, а нам неинтересен его ум - мы и сами не дураки. Нам неинтересна его информированность, потому что Интернет-паутина информированнее любого. Нам неинтересны его страстность, вера, потому что у нас множество примеров, перекрывающих любую страстность и веру.
- Автор документальной прозы всегда в уязвимом положении: живы люди или их дети, их друзья, о которых пишет мемуарист, и у них всегда есть поводы для обиды...
- Я не пишу документальной прозы. Я пишу нечто, похожее на нее. Я написал "Рассказы о Анне Ахматовой", книгу "Сэр" об Исайе Берлине. Но это не мемуары. Мемуары - жанр воспоминаний, мой жанр - понимание вспомненного. Я пишу о том, что, оказывается, означала какая-то фраза, поступок или жест. "Сэр", например, написан без отступления от фактов судьбы главного героя, с использованием записанных с ним диалогов, но в то же время с жизнью Исайи Берлина сополагаются судьбы, которых он избежал. Его судьба поставлена перед этими зеркалами. В одном зеркале судьба маминой семьи, которая была расстреляна, в других - судьба его однофамильца-махинатора, судьба философа, его ровесника, который здесь, в России, стал сотрудничать с КГБ, судьба черногорца. Так ли документально я пишу? Это надо еще проверить.
- Напрашивается вопрос о "Б.Б. и др." - романе о судьбах русской поэтической и околопоэтической интеллигенции, в котором действуют не только вымышленные персонажи, но и Бродский, Рейн, Найман.
- Эта книга уже шесть лет продолжает какое-то скандальное существование. Но меня не интересует биография человека, который считает себя прототипом героя, она скучна и заурядна. А вот биография Б.Б. мне очень интересна. И только самое примитивное и недобросовестное понимание этой книги могло привести к восстанию тех, кто принимает себя за ее героев. Хотя с ней случилось то, что не раз бывало в литературе. Известна история чеховской "Попрыгуньи", главный прототип которой сегодня забыт, а "Попрыгунья" осталась. И никого не интересует, каков был капитан Швабич, один из прототипов Швабрина из пушкинской "Капитанской дочки", и насколько он схож с героем.
Человека оценивают по тому, сколько он зарабатывает
- По вашим ощущениям в нашем обществе существует особая литературная среда?
- У нас есть писатели, но нет литературы. Думаю, это не требует объяснений.
- Требует!
- Нет литературы в том понимании, какой она была хотя бы тридцать лет назад. Тогда мы говорили "русская литература" и понимали, что имеем в виду. Существовал некий образ "русской литературы". Сейчас его нет. Возможно, потому что нынешнее время предлагает полное отчуждение от личного. Время предлагает участвовать в политике, в экономике, принадлежать какой-то партии или идее. Человека оценивают по тому, сколько он зарабатывает, - триста долларов, или восемьсот, или тысячу восемьсот.
- В литературной жизни происходит то же самое?
- В России я не помню такого периода, когда литература существовала не как акт сопротивления, а как акт самодовольства. Теперь это так. Безусловно, есть писатели, чье творчество продолжает быть актом сопротивления, от Павлова до Аксенова, но в целом писатели меряют друг друга не по этому, а по тому, кто какую премию получил.
- Может, бурная премиальная жизнь хотя бы отчасти компенсирует отсутствие среды, общения писателей друг с другом. Была же такая четверка: Бобышев, Бродский, Найман, Рейн, а сейчас даже поэты не объединяются в группы...
- Наша группа была компанией. Хотя нас тянуло друг к другу именно потому, что мы писали стихи. Но и другие в Ленинграде писали стихи, а притянуло друг к другу именно нас. Это происходит нечасто. По разным причинам. В любой группе должно быть два-три настоящих поэта. И хотя бы один такой, о котором можно было сказать сказанное Ахматовой о Мандельштаме: "Собираются, читают стихи, лучше, хуже, а когда начинает Осип - как будто белый лебедь взлетает". Если такие фигуры есть, появляется и группа, и среда. Но все же не из этого родится литература. Она родится, когда ты сидишь за столом, уставившись в лист бумаги, в клавиатуру компьютера - какие буквы нажать.
- Должны быть друзья, которые тебя прочли и ночью побежали, потрясая рукописью, к Некрасову со словами: "Новый Гоголь родился!". Как это случилось с Достоевским, например...
Истина существует
- Это сценарий возможный, но необязательный. Мне кажется, важнее сориентироваться относительно прошлого, нежели устраивать будущее. Должны быть те - пусть считанные, - кто не входит ни в какие сообщества, не является членом ПЕН-клуба, не получает премии, не ездит по конференциям и ярмаркам, а живет так-сяк в обыкновенном доме, чтобы Мандельштам, приди он в гости, не подумал, что попал к Алексею Толстому. Нынешняя система оценок противопоказана литературе. Литература заключается в поступке. Как ты себя заявляешь? Пишешь ты о том, без чего нельзя дышать, или, положим, исключительно о нижней части тела? Вообще, существует два вида писателей. Подавляющее большинство и некоторое меньшинство. Подавляющее большинство считает, что можно написать какую-то сумму правд, и из этого выйдет истина. Меньшинство пишет, просто зная, что истина существует. Они никогда не забывают, что истина на них смотрит.
- Истина - это Бог?
- Нет, это просто сознание того, что она есть. Был такой замечательный уругвайский писатель Онетти. Или в Израиле автор романа "Господин Мэни" - Иегошуа. Читаешь, и невозможно уйти от мысли, что истина есть. То есть раз уж пишешь, не позволяй себе недолжного легкомыслия. Я не знаю, что такое литература. Я попал в литературу. То, что я пишу, я делаю ради того, чтобы понять то, чего не понял бы, если бы не писал. А что из этого получаются книги - ну что делать?
Молчите, проклятые книги!
- С какими чувствами вы смотрите туда, на тех четверых молодых людей?
- То время было подлинностью. Довольно странной подлинностью. Жизнь, насыщенная желанием поэзии, постоянное пребывание в этом изумляющем пространстве, желание поделиться, читать и вместе с тем восторг от того, что вокруг тебя было именно то, чего ты больше всего желал. Там действительно было все по-настоящему. Вот я стоял в очереди за билетами, прибежал Бродский и в жутком шуме и гаме этого кассового зала с кошмарной акустикой стал читать триста строчек элегии "Джону Донну", потому что только что ее закончил. Или за столом во время обеда Ахматова начинала как-то незаметно гудеть, и это было сигналом появления новых стихов. Но я даже не об этом. Я о воздухе, дурмане.
- Он выветрился?
- Да кто его знает? Потом проходят годы, и все это превращается в "вашу четверку", "ленинградскую школу", "связь с акмеизмом". Я не протестую, так и должно быть. Но какая же это скука по сравнению с тем, что было. Какие-то книги... По большей части средние книги. Вместо тех минут, нездешних, которые я описал.
- Что это за вещь, которую вы сейчас пишите?
- Она называется "Каблуков". Сейчас написаны только две части из трех, я не хочу опережать события и открывать детали. А коротко так: человек воссоздает прожитое и смотрит на воссозданное. Как есть альтер эго - это альтера вита моего героя, другая жизнь. И он на нее смотрит.