Поделиться
Белорусская писательница Светлана Алексиевич, записавшая исповеди тысяч людей - фронтовиков, афганцев, самоубийц, чернобыльцев, документальные свидетельства сделала фактом высокой литературы. Повести ее переведены на многие языки мира. "Чернобыльская молитва" во Франции вышла уже 100-тысячным тиражом, в Японии стала одной из самых продаваемых книг. Не издают ее только дома, в Минске, ровно столько, сколько находится у власти Лукашенко. Василю Быкову тоже не было места в издательских планах. Относится она к этому философски: извечный спор царя и поэта известно чем кончается.
Российское издательство "Пальмира" в ближайшие дни выпускает военные повести С. Алексиевич "У войны не женское лицо" и "Последние свидетели (сто недетских колыбельных)".
- Светлана, широко была анонсирована твоя новая книга "Чудный олень вечной охоты". Невозможно всю жизнь иметь дело только с трагедией. Человек с ружьем должен уступить место частному человеку, говорила ты. Он должен уйти с баррикад, не там случается самое главное в жизни. Пора писать о любви, тем более, что наша женщина никогда не имела нормального мужчину, он всегда был или после войны, или после тюрьмы.
- Я продолжаю работу, потому что уверена: нигде человек так не проявляется, как на войне и в любви. Только в любви человек равен самому себе. Но почти на год пришлось ее отложить, потому что у западного издателя появился интерес к моим военным повестям.
- В России публика пока наперегонки читает конвейерные детективы и скоропортящиеся мемуары. Почему на Западе вдруг захотели читать книги про войну?
- Сразу уточню: я не пишу о войне или о Чернобыле. Смысл моих книг - прочность человека, сила его духа. Они зажили новой жизнью, когда мир познал новые маски зла: не только Чернобыль, но и 11 сентября. Я спросила у французского издателя, почему он покупает мои военные повести? Ответ его был примерно таким: во-первых, они расскажут, что войну выиграли не американцы, а все-таки русские; во-вторых, эти книги, объяснил мне издатель, притягивают качеством человека. У европейцев появились проблемы внутренней прочности. Они ищут то, что может их объединить.
- И что может объединить?
- Возможно, только страх перед тем, что человеческой цивилизации грозит конец, сможет объединить людей так, как не объединяет ни одна идея, ни одна религия.
- Ты дорабатываешь сейчас повести с расчетом на западного читателя?
-Нет. Дело в другом. Прошло 17 лет, как вышла повесть "У войны не женское лицо". Мы все поменялись за это время. Мои героини писали мне письма, что-то более смело рассказывали. Человек не хочет просто так исчезнуть. Собрался огромный архив, но я все откладывала... И вдруг это все оказалось востребованным. Я решила добавить то, что выбросила цензура, и свой дневник, когда эта книга писалась.
- Помню, Светлана, как коллеги-журналисты в Минске были потрясены твоим решением: взяв в долг по тем временам огромную сумму у Быкова, Адамовича и Брыля, ты пять лет за свои деньги ездила по огромной стране и записывала на магнитофон воспоминания фронтовичек. Они тебе сказали то, что еще никто никогда вслух так про войну не говорил.
- Ну, об этом я не пишу...
Появилась глава, что выбросила цензура, и мои разговоры с цензором.
Там есть такой эпизод. Идут мужчины, за ними женщины. От них остаются красные пятна на дороге. Мужчины стараются не смотреть. Они подходят к переправе. Их начинают бомбить. Мужчины прячутся, а бабы в воду сразу: им же стыдно. И погибают. Мне цензор тогда говорил: вы унижаете женщину, героиню и патриотку. Героизм - не такая стерильная вещь, ибо испытывается не только дух, но и тело, спорила я. Ваш ремаркизм у нас не пройдет, советская женщина - не животное, заключал он.
Одному моему герою в гестапо ребро сломали, после войны в НКВД - еще два, потому что тем, кто был под оккупацией, власти не доверяли.
"Кто ваш герой?"- спрашивает у меня цензор. Правда - мой герой, отвечаю. "А что, вы думаете, правда то, что на улице и на земле? Правда то, что на небе". Когда я поднимаю сейчас те блокноты, то вижу, что достаточно умные мне попадали цензоры, не дураки.
- Мне кажется, что не только цензоры, но и многие герои были стреножены советским образом мышления. У тебя были сотни встреч, а в книги входили десятки.
- Я ценю все встречи, думаю, что не каждый из нас когда-нибудь оглянется с таким достоинством на свою жизнь, как героини книги "У войны не женское лицо". Одна женщина говорит: "Как жалко, что красивой я была только на войне", вторая: "Да, у нас был ГУЛАГ, был Сталин, но была Победа. Мы были на взлете, мы оказались на это способны". Я не знаю, многие ли из нас смогут это сказать из-под крышки гроба. Нам надо собирать эти крупицы уважения к самим себе. Сегодня особенно.
- Как-то нашу историю ты назвала цивилизацией слез и страданий, которую на Западе больше уважают, чем мы сами.
- Мы - разные, но это совершенно не значит, что мы хуже. Как-то иду со своим другом по Парижу, кафе прямо на тротуаре. Он говорит, что там верх неприличия подсесть к кому-то за столик. На самом деле, все страшно одиноки. Если ты к кому-то подсядешь, он заикаться начнет, что посягнули на его независимость.
Мои французские знакомые с охотой едут в Москву. Профессор звонит с восторгом: "Я буду жить в общежитии на Воробьевых горах!"
Ну и что за радость - общежитие, пытаюсь заземлить. "Ты не понимаешь - я буду там все время среди друзей! И мы все время будем говорить". Они едут в Россию за каким-то духом, который мы достаточно легкомысленно теряем. Прощаемся с ним. И очень зря. В нашей жизни есть многое, за что нас уважают, а мы и не знаем за что.
- Из Европы это видится яснее и острее?
- Абсолютно. Уважают за прочность человеческую. За наши страдания уважают. Моя мысль: страдания - это особый вид информации, знания о человеке, о мире, о том, как надо жить друг с другом.
- У Чингиза Айтматова есть любимый тезис о том, что на смену культуре войны должна прийти культура мира. Ты тоже утверждаешь, что человек должен уйти с баррикад и ценить свою частную жизнь. Но ведь не получается. Кто-то не позволяет человеку это сделать.
- Никто не ожидал, что 11 сентября на Манхэттене может быть таким. Весь мир потерял ощущение безопасности. Ты идешь в синагогу, ресторан - тебе никто не гарантирует жизнь ни в Стамбуле, ни в Париже. Наш архив человеческий не годится: у зла новые маски. Мы не можем по-новому сопротивляться ему. Сейчас общее смятение в мире. Человек это понимает, что надо быть готовым ко всему. Раньше мы любили прогнозировать будущее. Оказывается, его прогнозировать невозможно. Оно опережает не только наше знание, но и наше воображение.
- Ты не собираешься оставаться жить в Европе?
- Я никуда не собираюсь уезжать из Белоруссии. Через год закончится грант, и я вернусь из Парижа домой. Хотя люблю ездить по миру. Это форма свободы. Человек не должен быть намертво привязан к географии. Как у Бродского: география с примесью времени есть судьба. Европа дала мне новые знания и новые контакты. Только во Франции в 17 театрах идут спектакли по "Чернобыльской молитве".
- Светлана, когда ты на этот раз выступала на "Эхо Москвы", то пришло немало жестких вопросов. Один их, например, такой: "Вы занимаетесь совершенно бесполезным трудом. Вы всю жизнь пытаетесь переделать наш народ, который вам не нравится. А он сопротивляется, и чем дальше, тем больше. Вам светит в будущем остаться на обочине, всеми забытой, вместе с вашими книжками".
- Конечно, есть некий романтизм в том, чтобы верить в человека. Иногда, действительно, появляется ощущение бессилия. В Европе сейчас очень модны разговоры об усталости гуманизма.
Но мы все соседи по времени, как говорил Трифонов, и все ответственны за то, что происходит. Это проще всего - обвинить демократов и либералов, что у нас ни того, ни другого не получилось. А не получилось по той простой причине, что их было мало, и они были наивны и неопытны, а все остальные больше были в стороне и по русской привычке ждали, что там произойдет наверху, хороший царь воцарится или так себе. Сверху можно сделать только революцию. Гражданское общество может строить только общество.
Вот когда умер Василь Быков, на сорока днях журналисты мне задали вопрос: почему в Белоруссии нет своего Вацлава Гавела?
- И что ты ответила?
- Как ты знаешь, у нас был свой Вацлав Гавел. Алесь Адамович, фигура, равная Гавелу по масштабу, по европейскому размаху, по общественному темпераменту. Ну, а кого выбрал народ? Председателя колхоза, Стеньку Разина, который обещал все разделить и раздать.
Надо больше исследовать массовое сознание. Опасности там кроются. Мне не интересен в такой уж степени Лукашенко. Правителя порождает маленький человек, его ожидания.
Почему всегда кровь надо проливать за лучшую жизнь? Почему всегда агрессия? У нас нет навыка свободы, только баррикадный навык, нет навыка просто жизни, просто созидания. Ну, еще раз разобьем друг другу голову, если еще выдержит эта земля. А дальше что? Дороги лучше не станут, дома тоже. Пока мы не решим эти вопросы в своей голове, они не будут решены и на улице.
- Александр Гордон, телеведущий ночных научных бесед, настаивает, что человечеству никто и никогда не гарантировал счастливой жизни. Кто и где сказал, что человек должен жить хорошо?
- По крайней мере, у каждого из нас неизбежны утраты. Недавно не стало моей мамы...
Я много думала о смерти. Когда я работала над "Цинковыми мальчиками", в Афганистане впервые услышала фразу: "пошел к верхним людям". Они не говорили "смерть", это было запретное слово. И эти верхние люди, и мы, думаю, как-то связаны в единый мир. Их дух с нами.
- Знаешь, в какой бы точке земного шара ты ни была, в Москве один человек всегда знал, где сейчас Алексиевич. Перед этим твоим приездом звоню Татьяне Аркадьевне Смолянской, твоему бессменному редактору из журнала "Дружба народов" и узнаю печальную новость...
-Татьяна Аркадьевна была, наверное, самым большим другом в моей жизни. Исчезающий тип русского интеллигента, который действительно связывал поколения. Она знала Фадеева, Цветаеву, Бабеля. Я очень многому у нее училась. Какой-то вдумчивой легкости, уважению к течению самой жизни, к тому, что жить долго - это, в общем-то, большая и радостная работа.
- Главу из твоей будущей книги о любви уже печатала "Российская газета". Кстати, многие спрашивают, как появилось такое необычное название "Чудный олень вечной охоты"?
- У Грина есть такая строка о несбывшемся - "Чудный олень вечной охоты". Наши проблемы спрятаны в нашей ментальности, в нашем отношении к миру. У нас никогда не было культа жизни, культа каждого мгновения, как у других народов. Потому что мы все время не живем сегодня и сейчас, мы все время или в будущем или в прошлом, все время мучимы несбывшимся.