Поделиться
Гость с погибшего корабля
— Говорят, что в юности люди видят удивительные сны, — Надежда Андреевна Бочарова сняла с головы пуховый платок, под ним копна седых волос, — а мне в семнадцать лет ничего не снилось. Иногда только снился хлеб. Хлеб и белые батоны…Я, наверное, утратила способность видеть сны. Тогда казалось, что навсегда.
У меня был друг Федя Тростников — моя первая любовь. Совсем еще мальчик, старше меня на год или два. Мы познакомились с ним еще до войны. А в декабре 1941 года — самое тяжелое время блокады — он пришел ко мне в гости, как когда-то в мирное время. Я с девчонками жила в общежитии в Кировском районе. Этот район был, по-моему, самым обстреливаемым, и со светомаскировкой у нас было очень строго. Мы сидели с Федей в кромешной темноте, и он рассказывал, как попал в госпиталь в Кронштадте:
"Наш корабль "Скорый" подбила торпеда. Я был наверху и, честное слово, успел заметить, как она шла к нам по воде — острая черная игла. Потом я почувствовал страшный удар. Очнулся уже в воде то ли от холода, то ли от собственного крика. Мне удалось зацепиться за какой-то предмет и удержаться на плаву. "Скорый" развалился надвое и быстро уходил на дно. Рядом я увидел нашего командира, у него рука была оторвана по плечо, а в воде расплывалось огромное красное пятно. Он был еще в сознании. Я хотел подтащить его к себе, но он сказал: "Не надо", достал пистолет и застрелился.
Меня и еще нескольких выживших ребят нашли на следующее утро. Я попал в госпиталь и, как только окреп, сразу к тебе"
Он положил на стол два сухаря, кусочек сыра и маленькую шоколадку:
— Это гостинец тебе, Надя!
Я получала 125 граммов хлеба и успела забыть, что есть и другая еда. Мы были приговорены фашистами к уничтожению голодом.
Я долго уговаривала его съесть шоколадку напополам. Он всё отказывался. Но потом отломил немножко. И ели мы этот шоколад под грохот взрывов, в полной темноте:
— Наденька, не надо эвакуироваться, потерпи чуть-чуть. Мы скоро погоним немцев. Боюсь, что в эвакуации я тебя потеряю.
Я, кажется, пообещала что-то. В тот момент я едва слышала его, потому что полностью сосредоточилась на своих ощущениях. Это было какое-то особое состояние, необыкновенный прилив сил и радости. Мне показалось, что если сейчас отдернуть плотные шторы и распахнуть окно… Я ведь была тогда легкая, как былинка, — оттолкнись от пола, и никакое земное притяжение не удержит. Но за окном было страшно, рвались бомбы.
"В самой мрачной из столиц"
С тех пор прошло много лет, мне уже восемьдесят, и я абсолютная реалистка. Но иногда я думаю, что тогда, в восемнадцать лет, мне открылся секрет полетов. Это какое-то особое состояние мозга, всей нервной системы. И если бы я не испугалась взрывов и открыла окно, у меня получилось бы, наверное.
А утром все было как обычно. Мы с девушками пошли на работу. В одном направлении с нами потянулась привычная, бесконечно-печальная вереница санок. На них везли мертвых людей. На асфальте припорошенные снегом тоже лежали мертвые. Смерть была везде. Даже моя работа была связана со смертью. В составе комиссии я ходила по квартирам и проверяла — жив ли кто-нибудь? Если достучаться было невозможно, мы сами открывали двери. Нередко глазам представало такое зрелище: в промерзшей комнате неподвижно лежит женщина, а рядом с ней шевелится какой-то маленький комочек — это ребенок лет двух, трех, еще живой. Но гораздо чаще мы не успевали — нас встречала только стылая тишина.
Потом наступил страшный день. Загудели немецкие самолеты — началась бомбежка. Я спряталась в укрытие. А когда выбралась, мне показалось, что померк свет Божий. В воздухе повисла странная черная взвесь, на расстоянии вытянутой руки ничего не было видно. Кто-то крикнул: "Это немцы пустили отравляющий газ!" Поднялась паника, люди начали плакать, метаться. Я пыталась не дышать, закрывала руками нос, рот, глаза. Очень хотелось жить!
Постепенно копоть осела, снег сделался черным. Говорили, будто это что-то горело на Обводном канале — какой-то завод.
Именно с этого дня начался для меня отсчет самого темного периода моей блокадной жизни. Вскоре умерла от голода моя старшая сестра Ульяна. У нее остался мальчик, ему было чуть больше года. Его отправили в эвакуацию вместе с детьми из детского дома. Мы пытались найти его после войны, но безрезультатно. Потом погибла Катя — средняя сестра, жившая в Пушкине. Фашисты заживо сожгли ее за связь с партизанами. Я осталась в "самой мрачной из столиц" одна. Я заболела, у меня началась цинга, я уже еле-еле передвигалась.
Город не сдадим!
20 марта 1942 года я эвакуировалась. Помню, цепочка машин идет через замерзшее Ладожское озеро. Рвутся бомбы, трещит лед, исчезают в черной воде машины. Но моя машина оказалась счастливой — она была в числе тех немногих, которые не ушли под лед.
Я не сдержала свое обещание не покидать блокадный Ленинград, но если бы я осталась, то не выжила бы.
А в эвакуации я познакомилась со своим будущим мужем, с которым и прожила всю жизнь. Как сложилась судьба Феди Тростникова, жив ли он — не знаю.
Я каждый год бываю в Санкт-Петербурге. Город давно залечил свои раны, от страшных бомбежек не осталось и следа. На улицах полно молодых, счастливых лиц. Никто из них не ведает, что такое голод. Я проезжаю по проспекту Стачек, вот Нарвские ворота… И вдруг вижу как наяву: на сумеречных улицах застыли худые, измученные люди. Они напряженно прислушиваются. Раздается мерный звук метронома. Тук…тук…тук.. Звучит голос знаменитого диктора: "Товарищи ленинградцы! Враг окружил город Ленинград. Будем бороться до конца. Город не сдадим!"
Надежда Бочарова неторопливо встает, покрывает пуховый платок.
— Мне пора, — ее руки немного дрожат, — что-то разволновалась я у вас.
Перед тем, как закрыть за собой дверь, она обернулась и сказала:
— Для вас, молодых, слово "патриотизм" отдает нафталином, вы живете так, будто мир — это сплошной праздник. Может, и правильно, не знаю... Пусть Господь сделает так, чтобы вам никогда не пришлось испытать и десятой доли того, что выпало мне.