Поделиться
Только что в "Балтийском доме" режиссер Василий Сенин выпустил его пьесу "Валентинов день", уже переведенную на несколько европейских языков. А московская премьера этой пьесы с Эрой Зиганшиной в главной роли состоится завтра в Международном доме музыки.
- Пьеса Рощина "Валентин и Валентина" появилась раньше, чем вы, Иван, родились. Зачем вы взялись дописывать чужую старую пьесу? Потому что сиквелы в моде?
-Для меня это был литературный эксперимент. Я хотел, чтобы персонажи моей пьесы говорили с интонациями семидесятых, но при этом были современны.
-Раньше вы писали и ставили про своих сверстников и для них. Здесь же Валентине - 60 лет. Откуда вы знаете этот возраст?
-Я не писал с натуры, я моделировал - и своих героинь, и всю ситуацию. Чем дальше творческий человек от своего произведения, тем лучше. Я не люблю исповедь в искусстве - когда в творчестве человек рассказывает от себя. Искусство - метафора. Художественный образ. Чем ярче, сильнее личность художника - тем дальше от него этот художественный образ. Про художника, а не о нем. Яркий пример - Роден.
-У Родена - поэтический взгляд на человека, на любовь. Сейчас этого стыдятся, лирику прикрывают иронией...
-Я не стыжусь, но считаю, что сентиментальность в принципе пошловата. Знаете, есть разница между сентиментальным и трогательным. Сентиментальность - это немножко "слюни", а не подлинное чувство. Вот Набоков при всей исповедальности человек очень ироничный. Когда пишу, я всегда помню, что спектакль делается про зрителя, и надо учитывать, что зритель способен услышать и что - нет. В "Кислороде" я обращался к своим ровесникам. Чтобы они меня поняли, я их "обманывал", иначе меня не стали бы слушать. Я не стыжусь: это благородный творческий "обман".
- Я знаю, что вы собираетесь перейти в кино. Почему?
-Я люблю театр, искусство театра сильное, потому что живое воздействие. Но я разочаровался в театральной условности. Не понимаю, как актер выходит на сцену и начинает говорить от чьего-то имени? Я ему не верю! Даже спектакли Театра Фоменко, который так любил, я воспринимаю теперь по-другому. Актеры что-то делают, играют сюжет - меня не замечают. Да, талантливо они это делают, да, хорошие актеры. Но они - ТАМ, где меня нет, а я - ЗДЕСЬ, на стуле. Такие перемены произошли и с кино: мой любимый режиссер - Тарковский, а фильмы "новой волны", которые раньше любил, больше не могу смотреть. Потому что они не дотягивают до величия полотна, а рассказывают сюжетец, хотя и очень хорошо это делают. Это моя проблема: я потерял меру условности.
-Есть ли спектакли, которые это слияние зала и сцены дают?
-Есть. Я видел болгарский спектакль моего друга режиссера Гилина Стоева. Там два актера, они говорят, говорят, говорят, а потом куда-то уходят, и спектакль происходит в тебе - помимо того, что на сцене. Объяснить это я не могу! И спектакль Гришковца "Как я съел собаку" тоже объяснить не могу. Если взять текст, он может показаться слабее спектакля. Но его спектакль заставил меня смеяться и плакать. Это магия. Я потрясен не смыслом, а чем-то внутри смысла.
-Вы, как японский писатель Харуки Мураками, погружены в культуру двадцатилетних. Потому что хорошо знаете это поколение?
-Мне кажется, я уже перестал знать. Во-первых, потому что становлюсь старше. Не думаю, что их прельщает содержание "Кислорода", скорее, форма. Молодежь в Москве и провинции - это разное, в Москве они продвинутые, в клубах сидят. Я их не знаю. У нас было по-другому, когда мне было двадцать (десять лет назад) - этого не было, я жил еще в другой стране, в другом мире.
-Переезд в Москву - большая перемена в вашей жизни?
-Огромная. Другой опыт. Ритм жизни другой, а это на все влияет. В Москве человек не может быть лентяем, а в провинции ты можешь позволить себе лениться: у тебя почти нет перспектив. В Москве, если ты лентяй, умрешь, здесь надо работать. Я очень люблю Москву. Любил ее и тогда, когда приезжал из Иркутска, ходил бедный, умирал с голоду. Москва нравится мне больше, чем Лондон и другие города. Моя душа совпадает с Москвой.