Поделиться
Есть, безусловно, еще один учитель, уроки которого Остермайер воспринял еще во времена своей учебы в Берлинской театральной школе. Это руководитель берлинского театра Volksbuehne Франк Касторф, которого Остермайер называет своим старшим братом. Не случайно нынешний Авиньон с его неоновыми красными лозунгами над театральными залами (эта растянувшаяся на весь город светящаяся инсталляция была придумана Остермайером и Юлианом Розефельдтом и названа "Бастион Европа") напоминает здание касторфского Volksbuehne, увешанного красными флагами и лозунгами, похожего больше на осажденную революционную крепость, чем на респектабельное театральное помещение.
Касторф известен в Москве по спектаклю "Мастер и Маргарита", который показали на последнем фестивале им. Чехова. Его любимый автор - Достоевский. Наконец именно Касторф стал главным проводником драматургии Владимира Сорокина на театральные подмостки Европы. На Авиньонском фестивале куратор проекта Томас Остермайер предложил показать один из его последних спектаклей по роману итальянского декадента Питигрилли "Кокаин". Роман, широко известный в 20-е годы, вскоре был самим автором запрещен для переизданий и постепенно забыт. Франку Касторфу понадобилось вытащить его на свет божий, чтобы через историю о денди-кокаинисте, умирающем в одиночестве города, рассказать историю нашего времени, такого же, на взгляд Касторфа, отчаянно опустошенного, с людьми, не знающими, чем заполнить свое существование.
Остермайеру так же как его "старшему брату" кажется, что сегодняшняя Европа исчезает под натиском более жизнелюбивых и энергичных народов Азии (в том числе России), что жизнь нынешней Германии наполнена такой же отчаянной скукой и бессмысленностью, какой страдали итальянские декаденты начала ХХ века. В ответ на эти мысли, правда, хочется напомнить, что декаданс был сметен последующими революциями и войнами. А поколение после 2-й мировой войны и вовсе было едва ли не самым романтическим в европейской истории последних ста лет. Что сметет нынешнюю европейскую скуку?
Русских спектаклей в Авиньоне не было. Зато в программе "Современные авторы" во дворе лицея Сан-Жозеф среди прочих (новая пьеса британского автора Кэрилл Черчил, организованная Томасом Остермайером, в его же прочтении - новая пьеса Мариуса фон Майенбурга "Эльдорадо", которую он будет ставить в следующем сезоне, новая пьеса сербского драматурга Бильяны Сбрлянович, которая известна москвичам по спектаклю "Мамапапасынсобака" в театре "Современник", пьеса Гинтараса Граяускаса в мизансценах литовского режиссера Оскараса Коршуноваса) состоялась и читка пьесы Олега и Владимира Пресняковых "Терроризм".
Может, это и правильно, что нас не позвали на Авиньон. Социального пафоса, критики современного мегаполиса и прочих радостей глобализации на фестивале было вдоволь. И все это, как правило, энергичнее, ярче и эстетически определеннее, чем у наших молодых режиссеров. Может быть, по старой привычке в России ждут и не находят иного театра, иных мыслей и чувств.
Лишь несколько авиньонских спектаклей несли в себе отблески иного, не только социально-критического театра. Среди них - интеллектуально-изощренный, целиком построенный на стихии французского языка спектакль "Комическая иллюзия" Корнеля. Его поставил куратор Авиньонского фестиваля 2007 года французский режиссер Фредерик Фисбах. Еще один автор, непохожий на все, что его окружало, - блистательный бельгийский режиссер среднего поколения Люк Персеваль. На нынешний Авиньон его тоже пригласил Томас Остермайер. В новом сезоне он переедет из Антверпена, где многие годы работал и создал собственную труппу Het Toneelhuis, в берлинский театр Schaubuehne. Там он уже поставил немецкий вариант своего антверпенского спектакля "Андромаха", который показал в Авиньоне.
Фигура Люка Персеваля вообще удивительна для нынешнего северно-европейского контекста. В молодые годы он был вдохновлен театром и персоной польского гения театра Ежи Гротовского. С тех пор тяга к метафизическому театру, исполненному молчания и тайны, наполняет его собственные видения, большей частью связанные с классическими европейскими текстами. Он хранит ту естественную связь с предыдущими театральными поколениями, которая оказалась оборванной для многих молодых европейских режиссеров. В живой и чувственной ткани его театра, исполненного молчания, живет представление о человеке в его целостности - с его одиночеством и тоской, с его желаниями, с его способностью любить и уничтожать одновременно. Пять персонажей расиновской трагедии в его спектакле почти неподвижны, вписаны в рельеф мраморного постамента-алтаря, но благодаря этой неподвижности возникает напряжение особого рода. В мифической войне за Трою Персеваль пытается расслышать все будущие войны Запада, все его конфликты. И в этом напряженном гуле социальная, метафизическая и плотски интимная человеческие ипостаси соединяются в сложное и глубоко волнующее единство. Как и бывало когда-то в русском театре, как бывало у Брука, Гротовского, Мнушкиной. И благодаря этому вновь возникает чувство, что театр может быть не только актуальным социальным памфлетом, но и чем-то другим.