Поделиться
Летом 1954 года через приграничную станцию Маньчжурия в глубь СССР один за другим потянулись эшелоны с необычными пассажирами. В товарных вагонах, наспех переделанных для перевозки людей, возвращались на Родину сотни тысяч русских эмигрантов, нашедших после революции и гражданской войны убежище в Китае.
Процесс переселения, инициированный советскими властями, продолжался около трех лет. О нем тогда ничего не сообщалось в газетах и по радио. А между тем происходило действительно историческое событие: с репатриацией миллионной китайской диаспоры страна подводила черту под эпохой усобицы и братоубийства, отказывалась от идеологии классовой ненависти и революционного террора, расколовшей страну на «красных» и «белых». Разделенный народ воссоединялся. Одновременно заканчивалась история русской Маньчжурии, на протяжении полувека хранившей в изгнании традиции и культуру дооктябрьской России.
Мы не знали, где конечная остановка, на которой предстоит сойти и начинать жить заново. Вот собрались в Союз на жительство, а что там и как — и сами взрослые знали не намного больше нашего. На границе нам дали «подъемные» — по три тысячи на семью. Зато отняли все неположенное — иконы, книги, граммофонные пластинки. Так и ехали со страхом и неопределенными ожиданиями. Оставаться дальше мало кому хотелось. Жизнь в Китае, прежде казавшаяся надежной и устоявшейся, вмиг покачнулась и пошла трещинами. Жили там десятилетиями, обустраивались и обихаживали землю, возводили храмы, растили и учили детей, хоронили стариков, строили заводы, дороги...
Общая беда людей, лишившихся Родины и корней, не могла не истончить сословные перегородки. Отец рассказывал, в какой бедности приходилось им начинать жизнь на приграничной станции Маньчжурия. Не имели работы, несколько лет ютились в наспех вырытой землянке. И все же в первый же год Русская церковь учредила в городке бес-платную больницу, богадельню для безродных стариков, детский приют. В благотворительной церковной школе детей не только бесплатно учили, но и кормили, а наиболее нуждающимся выделяли одежду. Средства на все это находились у соотечественников, освоившихся в Китае до революции. Какое разительное отличие от нынешнего нашего отношения к соплеменникам-беженцам из ближнего зарубежья!
Сотни тысяч переселенцев, продолжавших считать себя подданными Российской империи, сами устанавливали порядки и законы на территории своего расселения, охраняли себя собственными вооруженными отрядами и полицией. В казацких округах правили выборные атаманы. Китайские власти не вмешивались ни в какие русские дела. В Харбине выходят газеты «Русский голос», «Советская трибуна», «Заря», «Рупор», журнал «Рубеж». Цензура чисто условная, главное — не задевать больших персон. Книги выходят вообще без цензуры.
В отличие от европейских стран, где эмигранты уже во втором поколении заметно ас-симилировались и большей частью стремились раствориться среди аборигенов, в Китае русские с местным населением не смешивались. И даже продолжали считать себя поддан-ными России, лишь временно оказавшимися за ее пределами. В сохранившемся у меня свидетельстве о бракосочетании родителей отец и мать названы «гражданами Забайкаль-ской области, Александро-Заводской волости» (в 1938 году!).
Эмиграция никогда не была единой, идейно монолитной. В Харбине жили по соседству коммунисты и монархисты, советские служащие и бывшие белогвардейские офицеры, казаки атамана Семенова и петербургские поэты-декаденты Серебряного века, дети фабрикантов и рабоче-крестьянская масса. В центре города стоял мраморный монумент «Борцам против Коминтерна» (взорван в августе 1945 года).
И в 20-30-е годы в среде эмигрантов то тайно, то явно шла просоветская агитация. Подраставшая молодежь, не испытавшая кровавой усобицы гражданской войны и после-довавшего террора, была склонна доверяться просачивавшейся пропаганде об успехах новой жизни в СССР, увлекалась идеями примирения и согласия «во имя общей Родины». Естественный и даже обострившийся на чужбине патриотизм порой застилал глаза, не давая разглядеть реальную ситуацию и не придуманные опасности. Назревал конфликт потерявших Отечество «отцов» и «детей», желающих во что бы то ни стало его обрести.
В начале тридцатых годов под влиянием неприметных агитаторов возникло движение, получившее образное название «хождения под проволоку», когда тысячи русских парней и девушек самовольно, часто в ссоре с родителями, на свой страх и риск переходили границу и уходили в СССР. Летели мотыльками на огонь. Судьба их оказалась трагичной: почти все они попали в ГУЛАГ. Но узнали мы об этом много позже...
После победы над Японией советское влияние в Маньчжурии стало определяющим. Белогвардейские организации были распущены, пропаганда «белой идеи» запрещена. Стали поступать советские книги, газеты, кинофильмы. В школе я учился уже по совет-ским учебникам, вместе с тем отец Алексей продолжал вести и уроки Закона Божьего. Жили по двум календарям. Я, разглядывая советский, оповещаю бабушку Настю: «Сего-дня праздник — День Парижской коммуны!». Она мне в руки свой календарь, церковный: «Какой еще коммуны, Господь с тобой!».
Русская колония выделялась в море нищего тогда китайского населения относитель-ным благополучием и порядком. Моему отцу сегодня было бы трудно, почти невозможно поверить в то, что китайцы в чем-то смогли обойти русских, преуспеть больше их. Конечно, жили не все одинаково. Акционерное общество «И. Я. Чурин и Ко», освоившееся в Китае еще до революции, имело чайные и кондитерские фабрики, сеть магазинов, в том числе и за границей, чайные плантации. Выделялись и другие богатые фабриканты, банкиры, коммерсанты, издатели, скотоводы, концессионеры. Существовал слой наемных рабочих и батраков. Но основную часть русского населения составляли мелкие частники, державшие собственное хозяйство или имевшие какое-то дело в городе. Русские же продолжали обслуживать КВЖД.
Понятно, что и призыв из СССР к возвращению был воспринят разными людьми по-разному. Кого-то отнюдь не обрадовала перспектива попасть под власть коммунистов. Поэтому, когда одновременно стали вербовать на выезд миссии из Канады, Австралии, Аргентины, Бразилии, ЮАР, значительная часть харбинцев подалась в эти страны. Мой же отец рассудил иначе: в Америку, мол, пусть богатые едут, а нам вернее будет вернуться в свою страну. Тем более, что советский консул на собраниях и встречах рисовал дивные картины будущей жизни в Союзе. Возвращенцам гарантировались все права, бесплатное жилье, работа, учеба, материальная помощь. На жительство можно было выбрать любую область и любой город, кроме Москвы и Ленинграда.
…На приграничной станции Отпор эшелоны встречали «покупатели» живой силы из целинных хозяйств Сибири и Казахстана. Они ходили по вагонам и выбирали работников покрепче и помоложе. Наш вагон в числе десяти прочих достался Глубокинскому совхозу Курганской области. После двух недель пути нас высадили на станции Шумиха и на раз-битых грузовичках повезли в глухомань, куда и сейчас, спустя полвека, нелегко добраться из-за бездорожья.
У плоских длинных бараков, похожих на китайские фанзы, нас плотно обступили женщины и дети. Они смотрели во все глаза и угрюмо молчали. Позже местные просто-душно признавались, что ожидали увидеть настоящих китайцев, вероятно, в шелковых халатах, с косичками, с веерами и зонтиками в руках. Наш будничный, слишком обычный вид их удивил и разочаровал.
Да сколько же всего предстояло еще нам узнать и понять, принять в свое сердце, чтобы по-настоящему, кровно соединить себя с незнакомой пока еще землей, свою долю с общей судьбой, не остаться навсегда посторонними. Тогда только могло состояться настоящее возвращение, обретение Родины. А давалось это не просто...
Несколько лет назад вновь я посетил печальное селенье. На месте бараков увидел только длинный ряд бугорков и ямок, поросших бурьяном. Да и все остальное, жилое, еще больше обветшало и покосилось. Кажется, ни одного нового строения не появилось здесь за пятьдесят минувших лет.
Первые годы репатрианты еще держались друг за друга, соблюдали обычаи, жениться предпочитали на своих, знались, наезжали в гости. Но уже их дети стали забывать прежнее землячество и родство, пообтерлись и стали вполне советскими. По отцу могу судить, как менялись со временем взгляды и настроения. «Там жить было свободней и интереснее, а здесь легче, спокойней», — говорил он под старость. В семидесятые годы его как-то разыскал и навестил двоюродный брат из Австралии, тоже бывший харбинец. Спустя двадцать лет им уже трудно было понять друг друга. Их сняли со льдины, называвшейся русской Маньчжурией, и развезли на разные континенты. А сама льдина растаяла...