Начну с конца — с восхищения мастерством создателей, уверенным и точным в каждом решении.
Прошли вступительные титры, в кадре Леонид Ярмольник в тапочках, над ним зависла Елена Яковлева. В воздухе гроза, и первая пощечина звенит уже на десятой секунде действия. Это интригует. Это значит взять быка за рога. Напряжение — с самого начала, даже в эпизодах, где ничего не происходит, а люди просто обмениваются разящими репликами. И не отпускает до конца, нарастая до максимально возможного в кино предела, до ощущения тупика, где уже не может быть счастья. Картина эта отличается от аморфного смотрива, которое у нас производят, совершенством формы. Ритма, не оставляющего зазора для скуки. Монтажа, где нет ни одного тормозящего кадра. Мерцания жанров, свободно перетекающих из комедии, почти водевиля, в трагедию глобального значения. Здесь абсолютное единство замысла и воплощения, содержания и формы, рационального — и того, что найдено интуитивно, но безошибочно. Захватывающий актерский кураж прекрасно уживается с жесткой режиссурой, а безмятежный мир легко срывается в состояние войны.
Вот это последнее — и есть тема картины “Мой сводный брат Франкенштейн”. Она о хрупкости нашего видимого благополучия, о тончайшей пленке, которая отделяет нас от катастрофы и прорваться может в любой миг и в любой семье. Этот фильм подобен тому Ту-154, который буднично унес в небо полторы сотни мирных пассажиров и не вернулся. Там, наверное, стюардессы уже разносили кофе, а люди читали лакированный аэрофлотовский журнал о красивой жизни. Но через секунду тонкая обшивка фюзеляжа прорвалась в бездну, войну и смерть, напомнив стране, что от ада отделяют два сантиметра.
Обычная московская интеллигентная семья. Он где-то подрабатывает, она водит по элитным новостройкам клиентов-толстосумов, детишки ходят в школу, причем девочке обещали купить собаку, — рутина обычной жизни. Война идет далеко и в этой жизни присутствует только в теленовостях, от которых хочется отвернуться, не смотреть, сунуть голову в песок. Хотя бомбы падают все ближе.
И вот эхо войны материализовалось в лице существа без возраста, глаза и развитого речевого аппарата — так воспринимается в столице этот парень из глуши, потерявший на войне здоровье, половину зрения и все душевное равновесие. Этот странный Павлик к тому же оказывается внебрачным сыном отца благополучного семейства — плодом какого-то забытого греха. Но гордость за никогда не виденного отца он пронес через детство и войну, куда угодил прямо из мальчишества, так и застряв в детстве навсегда. Все, что он теперь умеет, — проверять местность на наличие “духов” и защищать новообретенную семью от бесчисленных опасностей, подстерегающих на войне человека.
Ему непонятны интеллигентские рассуждения насчет прав человека и равенства народов, потому что война его приучила: если у движущегося объекта волосы чернее, а кожа смуглее, — он враг. Завидев на рынке торговца арбузами с знакомым до аллергии акцентом, он, естественно, предпринимает упредительные меры.
Это заразно. Это стремительно расползается. Павлик — крайнее выражение состояния нынешнего общества, неспособного защитить свою мирную жизнь просто потому, что обе стороны чувствуют свою неправоту и тупик, в который себя загнали. И мент, который с почетом отпускает развоевавшегося Павлика, скажет уважительно и очень типично: “Бить их надо, бить!” И добавит с привычной по теледебатам демагогией: “Только по закону”.
Столичный молодняк этого Павлика вообще держит за Франкенштейна: прикольно! Бродит по чердакам в поисках “духов”, ходит по карнизам, как лунатик, проверяя соседей, и у него один, но совиный, словно навсегда остановившийся глаз. Павликом можно позабавиться, а надоест — можно его выключить, как телевизор. А не поймет — избить, чтоб ушел.
Точнее всех чувствует непоправимость беды девочка. Она все время плачет: собаку ей теперь точно не купят!
Параллельные миры. В них даже язык разный. В одном тупой тусовочный треп. В другом слово — золото, им можно унять боль. В клинике, где врачуют ушибленных войной, Павлик лучше врачей понимает состояние такого же травмированного солдата: на него стена давит, держись, браток, все в норме, сейчас пройдет! И проходит — стена отступает, солдату можно жить дальше. В этом фильме что ни сцена — то быт и одновременно метафора, знак времени и “мировой души”.
О “мировой душе” — это я не случайно. В картине узнается каждый факт, но ни один не списан с документов конкретной войны. Чечня — часть мирового безумия, и фильм столько же о России, сколько о потерявшей покой Америке, доведенном до точки Ираке или плачущей по убитым заложникам Англии. Он о контуженном войной человеке, о контуженной стране и контуженном мире, существующем ныне под лозунгом “Ястребы всех мастей, объединяйтесь!”. Он о ситуации тотального безумия, из которой ни на первый, ни на второй взгляд нет выхода. Возможность третьего взгляда оставим для оптимизма, хотя фильм такого шанса не дает.
Авторы заставляют своих героев идти на отчаянные шаги, чтобы уберечь от общего морока хотя бы крошечный, как свет от торшера, круг приватной жизни. Устав бороться с Франкенштейном, отец семейства везет его подальше от города и бросает на дороге, как собаку, которую негде держать, — с глаз долой. Но от Франкенштейнов, уже поселившихся в каждой душе, так не избавиться.
Мания преследования, которая обуревает сегодня души миллионов, — не только синдром, предмет для психиатров. Это смутное чувство вины, потому что все чувствуют неправедность происходящего. Франкенштейн Павлик роняет фразу, в которой вся эта война, ее настоящее и будущее. Когда, загнав свое новое семейство в ловушку, он отстреливается от мнимого врага, ставя под удар детей, он объясняет свою решимость просто: “Для меня там детей не было — для них нет здесь”. Он смутно чувствует неправедность свершенного и понимает: действие рождает противодействие. В нем ворочается совесть, он бежит от мщения. Такой человек теперь в состоянии войны со всеми, включая самого себя. Он общественно опасен. И финал картины закономерен, он не мог быть иным. От бездны хэппи-эндом не укрыться. Потому что общественно опасный “он” — это мы.
В роли Павлика артист театра имени Маяковского Даниил Спиваковский. Его новые “родители” — Леонид Ярмольник и Елена Яковлева. Короткую, но емкую, с важным подвохом, роль его однополчанина Тимура Курбатовича грандиозно сыграл Сергей Гармаш. Сценарий написал Геннадий Островский. Фильм получил премию ФИПРЕССИ на Международном фестивале в Карловых Варах, Гран-при, приз Гильдии кинокритиков и спецприз актерскому ансамблю на “Кинотавре”. Завтра он выходит на экраны. Смотреть его нужно каждому.
Статья публикуется в авторской редакции.