В либретто Сорокина заложена игра в клонов, персоналиями которой становятся оперные классики. Десятников не мог не воспользоваться столь продуктивной идеей, чтобы не поиграть на музыкальных языках великих. Партитура собрана, как из кубиков, из нескольких опер, где каждая сцена работает как отдельное композиторское пространство. Вагнер открывается через истерический, аффектированный рассказ о больном лебеде, падающем с неба, патриархальная сцена Петруши и няни строится на музыкальных интонациях Чайковского с его восклицаниями и вздохами, причем аккомпанемент пародирует шлягерные "Времена года". В зоне Мусоргского музыка отражает клубящуюся жизнь вокзального притона, где местный юродивый-беженец выпрашивает знаменитую "копеечку". Увлекательная игра знакомыми стилями, старинным благозвучием, красотой вокальных партий - не каталог цитат, а самостоятельный авторский текст, ироничный и изобретательный, провоцирующий, в свою очередь, игру сценическую.
Эймунтас Някрошюс маркировал скорее сорокинское либретто, чем искусную музыкальную игру Десятникова. Его спектакль - о клонировании в масштабах нации, из поколения в поколение порождающей клонов, о схоластике опытов, бессмысленно воспроизводящих гениев в вычищенном от личностей мире. Здесь нет уже места вдохновению, радости от чистого искусства, и над каждым может нависнуть соблазнительная веревка. Может быть, режиссерская фантазия, увлекающая зрителя в каждой сцене обилием придуманных деталей, кажется преувеличенной по отношению к партитуре. Но все сценические компоненты этого зрелища безупречно отлажены. И техничный миманс, превращающийся то в свору воющих собак, то в вокзальное месиво, то в эмбрионов. И дикторские фонограммы, льющиеся из динамиков. И проекции с видами первозданной природы и овечьих клонов.
Спектакль, не успев появиться, уже воспринимался как провокация, но авторы не стали шлифовать свои художественные представления под чью-то идеологию, поэтому аргумент их оказался убийственным для оппонентов - "Дети Розенталя" стали частью искусства.